Дуглас Хьюлик - Свой среди воров Страница 2

– Ну? – спросил я.

Хрясь мыл руки. Он споласкивал их до локтей в большом ведре, стоявшем на ящике.

– Вызнали имечко.

– И что?

– Приятно освежиться после долгих трудов. – Хрясь кивнул на ведро. – А то разогреваешься. – И он покосился на меня. – Сразу начинаешь ценить простые радости и удовольствия. Разве нет?

Я молчал. Понятно, куда он клонит, но пусть скажет сам.

– Соколики[1] , например, – сообщил Хрясь. – Соколики – радость простая.

– Да неужели?

Он кивнул.

– Вот тебе что-то нужно, ты отсыпаешь соколиков и – р-раз – получаешь о чем просил. Чем нужнее, тем больше платишь.

Я тоже кивнул. Так и знал, Хрясь задумал меня развести.

– Проще некуда, – сказал я. – Вот только мы уже договорились о цене.

Хрясь замер над ведром. Я обратил внимание на красноватый оттенок воды.

– Я занимался им дольше, чем ожидал, – отрезал он. – И мне сдается, что ежели человек так упорствует, то слово его стоит дороже. Такие, как Атель, не упираются из чистого упрямства.

И он провел по воде пальцем.

– Хочешь знать, что он порассказал, – гони соколиков сверху.

– А иначе?

– Иначе он больше никогда и никому ничего не скажет, а имя останется при мне.

– Понятно.

Хрясь довольно осклабился:

– Вот и умница.

Он наклонился, чтобы умыть лицо.

– Еще бы, – согласился я.

Ухватил его за загривок и сунул головой в воду. И придавил как следует одной рукой, другой придерживая заходившее ходуном ведро.

Обычно я не против пересмотра условий – да к черту; с такими, как Хрясь, иначе никак. Круг всегда норовит отжать соколиков побольше. Но можно это делать по понятиям, а можно не по понятиям. В первом случае положено проявить уважение и соблюсти взаимный интерес. А во втором борзеют и выставляют всякие «иначе», если не заплатишь. Терпеть не могу накруток, когда не требую сам.

А Хрясь даже в притопленном виде вел себя шумно. Примчались помощнички – я их едва удостоил взглядом. И осадил:

– Кто первый сунется, тот покойник.

Тут они, конечно, резко приостановились: и хочется, и колется, и хозяина надо спасать, но как? Зыркали то на меня, то на Хряся, то друг на дружку.

Я сразу понял, что и не дернутся, раз стушевались.

– Валите отсюда.

Они не тронулись с места. Хрясь обмякал. Я поднял голову и посмотрел в глаза тому, что был поздоровее:

– Олени, что ли? Не знаете, кто я такой? Валите, вам сказано!

Громила втянул голову в плечи, развернулся и ушел. Второй стоял и прикидывал расстояние между нами. Я оскалился:

– Ну же, щенок! Давай, иди сюда!

Он тоже убрался.

А Хрясь тем временем дрыгался все слабее. Я вытащил его башку из воды – на чуть-чуть, буквально на полвдоха – и пихнул обратно. Потом снова вытащил и снова утопил. И так четыре раза. А потом отпустил и сделал шаг в сторону.

Хрясь рухнул на бок, прямо как был, с ведром на тыкве. Вода разлилась и вымочила его до нитки. Он отчаянно перхал, тело сотрясали конвульсии. Я опустился на колени и забрал у него кинжал. Хряся рвало водой и желчью.

– Имя, – потребовал я, когда он проблевался.

– Отвянь, паскуда, – сплюнул Хрясь.

– Это не имя, – возразил я, встал, уложил его мордой в лужу блевотины и придавил ногой, расплющив по ходу нос.

– Подумай еще.

Хрясь давился и пытался вывернуться из-под пяты. Я убрал ногу.

– Иокладия, – прохрипел он. – Ее зовут Иокладия.

Я поднял бровь. Старинное имя. На панели такое не встретишь.

– Кто такая?

– Не знаю. Атель не сказал.

– Что у них за дела? Это она покупатель?

– Не знаю. Может быть.

– Где ее найти?

Хрясь только помотал головой.

– Ну а рака? – осведомился я. – Ты узнал, где она?

Хрясь пытался встать на карачки. Руки-ноги дрожали, однако он явно приходил в себя.

– Он только сказал… что пришлось обменяться. Вроде как неожиданно.

– И он пустил в ход мою раку?

Хрясь покивал.

Сволочь какая!

– На что он ее обменял?

– А я знаю?!

К нему вернулась злость.

– Говнюк! – зашипел Хрясь, подняв на меня взгляд. – Мелкий говнюк! Ты чего творишь? С тобой братаны за это знаешь что сделают?

В ответ я приставил ему к щеке его же кинжал. Хрясь застыл, глядя на сталь. Острая. Потекла струйка крови, а я и не нажимал.

– Не надо переводить такие дела в личную, так сказать, плоскость, – посоветовал я. – Ты хотел меня нагреть, я не дался. Ничего личного, только дело. И хватит об этом.

Я медленно-медленно отвел кинжал от щеки и приставил к горлу Хряся.

– Но если ты все-таки приплетешь гильдию Живорезов, то это не понравится не только мне, но и Никко. А я уверен, что ты не хочешь огорчить Никко.

При упоминании Никко Хрясь побледнел. Никкодемус Аллудрус славился лютостью, которая особенно проявлялась в тех случаях, когда он считал себя обманутым. Не то чтобы кинуть меня означало кинуть и Никко, но наши интересы иногда совпадали. Не в этот раз, правда. Но я не собирался посвящать Хряся в нюансы.

– Мы пришли к пониманию? – спросил я.

Хрясь кивнул учтиво, насколько мог с кинжалом у горла.

– Ладно.

Я убрал клинок и пошел проведать Ателя, предоставив Хрясю очухиваться.

Мне, может быть, и казалось, что я обошелся с Живорезом излишне сурово, но эта мысль изжила себя при виде того, что осталось от Улыбашки. Когда я уходил, Живорез с подручными занялись ногами Ателя. Теперь передо мной лежал комок живого мяса – искромсанный, изодранный, изуродованный. Даже смотреть было больно. А самое мерзкое, Атель оставался в сознании… и смотрел на меня.

Я сдержал позыв на рвоту. Не из-за Ателя, нет. Не хотел Хряся радовать. Сделав глубокий вдох, я пригладил усы и бородку и шагнул к бочке.

Атель дышал тяжело, в горле клокотало. Один глаз заплыл, но второй следил за каждым моим движением. Я ожидал ненависти, или гнева, или безумия, однако Атель смотрел на меня совершенно спокойно. Не потому, что обессилел от боли или близился к беспамятству, – то был бесстрастный, почти безмятежный взгляд, под которым меня передернуло.

Встретившись с ним глазами, я сразу понял: Атель Улыбашка был отработанным материалом. Страдать сильнее мы его уже не заставим и ничего из него больше не вытащим. Похоже, он и имя это, Иокладия, выболтал ненароком. А может, нам просто повезло. Его взгляд говорил, что это не повторится.

Я присел, стараясь не испачкаться в крови. Он медленно прикрыл и открыл еще не заплывший глаз. Спустя мгновение я понял, что Атель подмигивал.

Я потянулся за своим кинжалом и обнаружил, что сжимаю в руке оружие Хряся. Атель проследил за моим взглядом, потом снова посмотрел на меня. Он улыбался, когда я перехватил ему горло.

Я отошел от бочки, Хрясь со своими ребятами уже ждали. Помощник снова наполнил ведро водой. Хрясь сбросил заблеванную рубаху, явив бугрящиеся мускулы и паутину старых шрамов. С головы и груди все еще текло.

– Глупо сделал, – сказал Хрясь.

Хрустнул сустав.

Я ничего не ответил – только положил ладонь на гарду рапиры и развернул голубоватую сталь к свету. Бравада, и ничего больше – против троих мне не сдюжить. Если повезет – продержусь, пока не подоспеет Деган.

Хрясь проследил за движением и улыбнулся:

– Дрожишь? И правильно, да только дело не в купании. – И он ткнул пальцем мне за спину. – Я про твое мясо у бочки. Зря ты его мочканул – я бы больше вытянул.

– Он выдохся.

– Это ты так думаешь. А я говорю, что нет. – Хрясь прицокнул языком и сплел пальцы. – Расход материала. Он бы запел, мясо такое, – (хрусть), – пока не вышла бы музыка.

– В музыке упражняйся без меня.

Что я ему, объяснять буду, как Атель на меня посмотрел? Хрясь обожал свою работу и не признал бы, что потерпел поражение.

– Приберитесь. И пусть тело найдут.

Хрясь нахмурился, но все же кивнул. Через пару дней труп Ателя попадется кому-нибудь на глаза, и на каждой руке будет не хватать безымянного пальца. На языке улицы это значит: «Продал своих». Давным-давно в империи отрубали ворам большой палец. Теперь мы, воры, рубим пальцы своим и метим их как предателей. Кто сказал, что мы не учимся у приличных людей?

Я отошел, а Хрясь и его ребята направились к трупу. Я проследил за ними – мало ли, вдруг набросятся, – а потом вернулся к тому месту, где мы с Хрясем «беседовали». Вещи Ателя кучей лежали в луже воды. Я поднял мокрые тряпки и подержал на вытянутых руках, чтобы стекло.

Фонарь они забрали. На ящике теплилась свечка. Я разложил вещи Ателя там же и стал смотреть на пламя, раздумывая.

Ночное зрение – это и благословение, и проклятие. Да, я хорошо вижу в темноте. Почти как кошка. В глухом проулке, на крыше, при слежке во мраке ночи сей странный дар моего отчима, Себастьяна, часто оказывался благом. Но сейчас естественный свет был опасен: один неосторожный взгляд – и я на время ослепну. Мое ночное зрение могло обернуться неприятностями.