Дмитрий Могилевцев - Волчий закон, или Возвращение Андрея Круза Страница 2

— Не успели, — соврал ненужно След.

Не успели, как же. За «быка» вступается только его хозяин. Другие — только если хозяин попросит. Закон стаи. Но серые… они знают точно, кого взяло счастьем. Всегда выцеливают слабейших, обузу. Однако чтобы напасть днем, да еще летом…

На Михаевых губах вздулся кровавый пузырь. Лопнул.

Круз присел на корточки у тела. Взял за кисть. Выпустил. Смысл щупать? Столько крови выгнало. Расстегнул карман комбинезона, вытащил коробку с налоксаном. Затем, пробормотав сквозь зубы: «Прости, Михай», обшарил все карманы. Пистолет и обоймы вынул, снял с пояса кабар. Отцепил веревку с Михаева рюкзака.

— Рюкзак понесешь ты, — приказал Левому. — А винт — за Последышем.

Левый скривился: таскать — дело младших. Тем более бычье барахло. Щенки вообще налегке бегали, даже зимой. Круз их заставил палатку взять, одну на четверых.

— Нам отсюда линять надо быстрее, — буркнул Левый. — Серые нас ведут, и с деревни кто явится.

— Серые не к нам приходили. К нему, — сказал Круз, закидывая веревку на сук.

Последыш со Следом заржали в один голос. Круз ругнулся про себя. Подставился, не подумав. Зверье, ну. Только Левый не ржет. Он хоть немного понимает, что старики думают про щенячьи остроты эти, о «быках», серых и гостях к обеду. Зверье отмороженное.

Круз обвязал тело Михая под мышками, обмотал. Перекинул веревку через сук, потянул, крякнув с натуги. Михаево тело полезло вверх, носками ботинок цепляя воздух, подбородок в грудь уперся и руки длинные, чуть не до колен. Висельник-плечевик. Круз чуть удержался, чтоб не захохотать. Замотал веревку вокруг ствола, закрепил. Твою мать, кровь все еще сочится, наземь каплет. Ладно, не переделывать же. Главное, серые братья не достанут.

— Все! — рявкнул Круз. — Извини, Михай, — я еще вернусь, устрою все по-человечески. Эй, пошли!

Закинул свой рюкзак на плечи и двинулся, не оборачиваясь.

Дана с Правым нашли километрах в трех, над речушкой. В красивом месте: берег высокий, сосны, обрыв, песок — золотой бархат, искрится под солнцем. Дан сидел, свесив ноги. Бросал с обрыва шишки. Кривился обиженно, когда шишка, не долетев, тыкалась в мокрый песок.

Данова псина — огромный тюк черной шерсти — лежала чуть поодаль, уместив морду на лапы, навострив уши. Правый, по обыкновению, сидел в лесу, сторожил. Вышел, только когда Круз рюкзак скинул да присел. Кивнул Левому, и тот, буркнув под нос, пошел на замену. Щенкам не нужно объяснять, что такое часовой. Они и в стае спят по очереди.

Правый — надежнейший из щеноты. Да и лет ему уже двадцать пять, не меньше. До сих пор в щенках. Почему — Круз не расспрашивал. Наверняка дело больное. Щенок становится волком, когда от него родится ребенок с чистой кровью. До тех пор, пусть ты и боец первейший, и выучился, — ты щенок. На совете стаи тебя слушают, лишь если попросит старшой. Имени у тебя нет. Ты — сын такого-то. И кличка щенка. Да и та на время.

А ведь Правый — боец на диво. Намного сильней и Круза, и любого из щенков. Здоровенный, белобрысый, тугой, как сталь пружинная. Стреляет с обеих рук. И в железе разбирается, даже машину старую завести может. Если б не он, сколько раз могли все накрыться. А недорослая троица, Левый со Следом и Последыш, хихикают за его спиной. Зверье. Они всегда ржут, хоть по колено в кишках стоя.

— Тепло сегодня, — сказал наконец Дан.

Круз вздохнул.

— Дан, у вас все нормально? На вас не нападали?

— Шишки какие-то странные, — пожаловался Дан. — Некоторые — твердые, будто каменные, а некоторые — словно бумага. И деревья. Ты смотрел на деревья? Какой странный здесь подлесок.

— Ты хочешь сказать, у деревьев тоже счастье?

— Вряд ли. Счастье — хворь теплой крови. Я хочу сказать, что болезнь редко приходит одна. Этот мир все еще болен. Болен нами. Если моя память не подводит, здесь шли радиоактивные дожди. Здесь до сих пор все болеет.

— Так зачем ты привел нас сюда?

— Ты был в деревне? — спросил Дан.

— Зачем мы здесь? Зачем твой пес притащил заразного зайца?

— Ты был в деревне?

— Нет, — ответил Круз. — нечисто там. Я не понял, в чем дело, но нечисто. Там и засада может ждать, и зараза… у меня прямо нутро крутит, когда смотрю.

— Потому нам туда и нужно. Эти места накрыло радиоактивным облаком после аварии на атомной электростанции. Отсюда людей отселяли когда-то. Потом, когда здешние власти пожалели землю, списки пересмотрели и решили, что здесь жить можно. Люди вернулись. А звери и не уходили. Мутации, знаешь ли. Наверняка здесь можно найти что угодно. В том числе то, что мы ищем. В зайце, которого съел твой друг Михай, наверняка новый штамм.

— Так зачем ты позволил его есть? — спросил Круз, стараясь не кричать.

Дан повернулся, посмотрел Крузу в глаза. Поправил очки. Выпрямился. И из седого долговязого чудака вдруг превратился в прусского оберста с фотографии времен Первой мировой.

— Зачем позвал сюда? — спросил Дан по-немецки, и голос его лязгал. — А зачем пошел ты, бросив своих людей, зачем оставил дом и очаг? Ни твоя, ни моя жизнь давно ничего не стоят даже для нас самих. Кем был Михай, когда ты подобрал его? И что готов был отдать? В этом зайце — новый штамм. Может, он — как раз то, чего не хватает мне. Чего не хватает тем, кто еще ждет меня. И тебя со мной. Тогда, в Давосе, я проверял Михая. Он был иммунен ко всем известным штаммам. Может, для этого он и шел сюда.

— Яволь, — сказал Круз.

Дан развел руками и сказал уже по-русски:

— Зайца он сам стянул. Мы у костра были, когда Хук принес зайца. Я вижу, заяц-то квелый, под счастьем. Я пробу взял и пошел.

— Поздновато уже в деревню идти, — заметил Круз равнодушно. — Три часа пополудни. Пока доберемся, пока обшарим — там и заночуем.

— Там и заночуем, — отозвался Дан.

— Значит, так тому и быть, — подтвердил Круз и крикнул щенкам:

— Эй, стая! Выходим. Веселье на носу!

Щенки дружно заржали.

2

Идея носилась в воздухе давно. С того времени, когда биоконструкторы из лабораторного чуда превратились в массовый товар и любой выпускник-биолог научился с ними работать. Открываем инструкцию, подсаживаем в бактерию нужный кусок генома — и вот, невидимые труженики производят нужный белок. Любая больница имеет свой инсулин, чистенький, свеженький. И еще на подбор, и с каждым годом все больше.

Может, додумался единственный гений. Но, скорее, многие и во многих местах. Человек скор на худшее употребление любой придумки. В особенности там, где за лучшие употребления платят мало. Скорее всего, «живой» наркотик появился там, где когда-то была страна под названием «Россия», потому что употребление его почти одновременно зафиксировали в Польше, Латвии и Финляндии. Хороший, чистый наркотик. Никакого колотья. Проглотил щепотку янтарного порошка — и мощный, долгий, улетный приход часов на десять. Мир искрится счастьем. Можно говорить, танцевать, работать, даже драться — голова ясная, никакой боли. Потом проходит и ломает скверно. Так после чего не ломает? А иногда, если повезет особо, приход возвращается через день-два, а то и через полдня, и возвращение приходов может длиться неделю или месяц. Отдельные счастливчики на полгода погружались в зыбкое, волнообразное счастье.

Идея была простая: заставить бактерию производить не инсулин, а эндорфины. Наш, естественный продукт счастья, телесный эликсир радости, обезболиватель и обеспамятель, чьим грубым искусственным аналогом кололись миллионы, калеча себя. Но главное, нужно было сделать живой источник радости долговечным, доступным не только в лаборатории и не умерщвляемым человеческим телом за считанные минуты после попадания в него.

Дешевые и доступные комплекты-биоконструкторы впервые сделали за океаном. Неудивительно — средства во все с приставкой «био-» там вкладывали намного большие, чем в Европе, не говоря уже про остальные, не столь удачливые части света.

Но по-настоящему ударным счастье сделали в стране, в лучшие свои времена вложившей более прочих в живую смерть.

Сибирская язва — идеальная зараза. Как только некого убивать, превращается в споры, спящие хоть сотнями лет, переносящие мороз, зной и человеческие гадости. Когда попадает в тело, мгновенно просыпается, плодится, приканчивает хозяина (не всегда, но это усиленно старались поправить) и, главное, не разлетается просто так, чихом не разнесется. Своих не заразишь ненароком. Разве что телесные жижи заразного ущупаешь. А трупы, чтоб обеззаразить, только сжигать нужно или в кислоту. В закопанном споры живы до окаменения.

«Живой» наркотик долго не могли распознать. О нем спорили два года, чтобы признать его в конце концов холостым штаммом сибирской язвы, начисто лишенным убойных свойств, но в остальном сохранившим почти все черты родственника — и способность мгновенно действовать, просыпаясь из споры, и способность в состояние споры возвращаться.