Виталий Держапольский - Псарня. Первая кровь Страница 2

— Че, сука, холодно? — прошипел Вовка сквозь стиснутые зубы, хотя ему самому приходилось не слаще. — Мерзни, сволочь, мерзни!

Но, подойдя поближе к посту, Вовка нацепил на свою чумазую мордашку (специально сажей извозил) идиотскую улыбку, разве что слюну не пустил от умиления. Фриц, который к тому времени тоже заметил паренька, поманил его к себе рукой. Вовка подошел и, преданно глядя в глаза немцу, произнес, намеренно повышая солдата в звании:

— Гутен таг, херр официр! Подайте Христа ради сироте на пропитание!

Немец, раздувшийся от важности, выпрямил сутулую спину и похлопал мальчишку по шапке:

— Кароший мальшик! Гут!

Затем он вытащил из кармана серой солдатской шинели большой кусок замерзшей шоколадки, завернутый в фольгу, и протянул её Вовке:

— Бери. Кушайт. Вкусно.

«Чтоб ты подавился своей шоколадкой!» — подумал мальчишка, но вслух униженно произнес, хватая сладость дрожащей рукой:

— Спасибо, херр официр! Да здравствует Великая Германия! — шурша оберткой, добавил он, набивая рот большими кусками шоколада. — Фай Фифлер!

— О! Гут! Хайль Гитлер! — радостно подхватил «ганс», не замечая явной насмешки над официальным приветствием гитлеровцев. — Мы, немцы, есть действительно великий нация!

— Я! Я! Фефикая нафия! — брызгая коричневой слюной, словно китайский болванчик, мотал головой Вовка.

Он наклонился и пролез под опущенным шлагбаумом.

— Ауффифорзеен, ферр офифир! — прошамкал он на прощание набитым ртом, но немец уже потерял к нему всякий интерес. — Вот и ладушки! — произнес Вовка любимую присказку Кузьмича. Дорога в Сычи была свободна.

До околицы крайнего дома мальчишка добежал минут за двадцать. Этот некогда добротный домик оказался разрушенным и нежилым. Вообще вся окраина Сычей была изрядно порушенной и пустынной — когда-то здесь шли кровопролитные бои. По мере приближения к поселку ситуация менялась в лучшую сторону — уцелевших домишек становилось все больше и больше. Отремонтированные избы светились свежеструганым тёсом — народ потихоньку обустраивал свой быт, постепенно привыкая к новой жизни под пятой оккупантов. Фронт уже давно ушел за Байкал, и тыловая тишина лишь изредка нарушалась боевыми операциями немногочисленных партизанских отрядов. Да и их активность с каждым годом снижалась — люди устали воевать, отсутствовало единое руководство, снабжение оружием и боеприпасами прекратилось несколько лет назад — воевали трофейным. Не сломаться и не сложить оружие партизанам позволяла лишь лютая ненависть к захватчикам: почти все в отряде потеряли за семь лет войны родных и близких, поэтому готовы были биться действительно до последней капли крови — им попросту нечего было больше терять в этой жизни. Но общей ситуации партизанское движение переломить не могло — немец как проклятый пер по бывшей Стране Советов, с трудом, но преодолевая сопротивление деморализованной Красной армии.

— Эй, сопляк! — окликнул кто-то Вовку, засмотревшегося на пожелтевшую листовку оккупационных властей, предлагающую большое вознаграждение за сведения о дислокации партизанского отряда.

Листовка, приклеенная к забору, уже порядком обтрепалась и выцвела, но мальчишка без труда узнал на фотографии Митрофана Петровича — командира отряда, за голову которого была обещана кругленькая сумма в рейхсмарках, солидный надел земли и ряд социальных поблажек. Вовка поднял голову и нос к носу столкнулся со здоровым широколицым мужиком, который, облокотившись на забор, с недовольством взирал на мальчишку со стороны двора.

— Ты чего тут шаромыжишься? — обдав Вовку перегаром, проревел детина, почесывая заросшую недельной щетиной харю.

На рукаве засаленного тулупа мальчишка разглядел белую повязку полицая — хиви.[3]

— Чё-то я тебя здесь раньше не видел! — продолжал докапываться к Вовке полицай, вращая маленькими, глубоко посаженными свинячьими глазками.

— Дяденька, — не тутошний я, из Козюкино, — тоненьким голоском запричитал мальчишка, выдавая заранее подготовленную версию.

— Понятно, — ухмыльнулся детина, — побродяга. Эк тебя занесло. А к нам на кой хер приперси?

— Голодно у нас, дяденька, — нарочно размазывая грязь и сопли по чумазой мордашке, принялся сбивчиво объяснять Вовка. Даже слезу пустил для пущего эффекта. — Тятька с мамкой умерли давно, а я у бабки на выселках жил. А надысь бабка преставилась, вот я доел все, что оставалось, и пошел… Подайте сироте ради Христа, дяденька, будьте добреньки!

— Понял я теперь, почему тебя в интернат не прибрали, как директива предписывает, — понимающе кивнул полицай. — Глушь твое Козлятино…

— Козюкино, дяденька, — поправил Вовка мужика, а вдруг проверяет хитрый хиви.

— Козлюкино, Козлятино — не один ли хрен? — презрительно сплюнул полицай. — Значит, говоришь, бабка тебя ховала?

— У бабки жил, дяденька. Подайте ради Христа горемыке, круглой сироте! — вновь затянул Вовка свою песню.

— Жрачки я тебе не дам! — отрезал полицай. — Своих проглотов хватает. А вот в приемник интерната сведу. Тут у нас не твое Козлятино, тут у нас порядок, тут не забалуешь!

— Дяденька, пожалуйста, не надо меня в интернат! — испуганно заверещал Вовка.

— Это почему еще? — не понял полицай. — Там жрать дают, крыша какая-никакая над головой. Немцы, они народ серьезный… Хотя те еще сволочи — дохнуть свободно не дают: все проверяют, перепроверяют… — неожиданно пожаловался он. — Но всяко лучше краснопупых. Этих я, как бешеных собак, на столбах…

— Дяденька, ну не надо меня в интернат! — взмолился Вовка, потихоньку пятясь от забора. — Мне бабка говорила, что в интернате с голодухи людей едят да печи лагерные костями топят…

— Чё, дурак совсем? И бабка твоя, полоумная, совсем, видать, на старости из ума выжила! А может, ты жиденок? — вдруг всполошился полицай. — Вона рожа какая смуглая…

— Не, дяденька, не жиденок я! Русские мы, Путиловы. А рожа черная, так это не мылся я давно.

— Вот в интернате тебя и помоют, и накормят.

— Не хочу в интернат! — вновь испуганно пискнул мальчишка, затем резко развернулся и задал стрекача.

— Стой, паскуда! — заорал ему вслед полицай, но мальчишка уже сиганул в дыру забора ближайшей разрушенной избы и скрылся из глаз мужика. — Попадешься еще мне!

— Помечтай, урод! — прошипел Вовка, пробираясь сквозь заросший бурьяном огород. — И не от таких уходил…

Пробираться к центру поселка мальчишка решил огородами. Действовать в райцентре оказалось не так-то просто.

— Угораздило же сразу нарваться на полицая, — ворчал себе под нос мальчишка, перебегая через очередной огород. — Чё им тут, медом намазано? — возмущался он, спрятавшись за заброшенной стайкой для свиней, когда по улице проходил полицайский патруль. — Давайте валите отсюда поскорее, — шептал он, не выпуская немецких прихвостней из своего поля зрения.

— Мальчик, ты откуда? — Поглощенный слежкой за хиви, Вовка не заметил, как к нему подошла женщина — видимо хозяйка дома, во дворе которого он прятался.

— Ой! — От неожиданности Вовка подпрыгнул. — Я, тетенька, из Козюкино… — Мальчишка быстро оправился от испуга и, шмыгая носом, постарался разжалобить хозяйку дома.

— Ох, бедненький, как же ты сюда зимой-то добрался, — всплеснула рукам женщина. — Далеко ведь и холодно. А ты вона какой худенький.

— Голодно, тетенька, было. Сирота я, круглый. У бабки жил, да преставилась она…

— Ох ты, горемыка! Ладно, пойдем в дом, покормлю тебя. Звать-величать как?

— Вовкой звать, — ответил мальчишка. — Путиловы мы… Я… Никого ведь из родни не осталось.

— А моих в интернат забрали, — горестно вздохнула женщина. — Уж три годка как. Почти не вижу их, кровиночек моих… — По щекам женщины покатились слезы, которые она промокнула кончиком платка, наброшенного на плечи.

— Не плачьте, тетенька, — Вовка погладил хозяйку дома по руке, — все хорошо будет.

— Не верю я в это, малыш. — Хозяйка ласково погладила Вовку по голове. — Так и живу от встречи до встречи… Чего встал на пороге? Скидай свое пальтишко и в хату проходи.

— Я, тетенька, натоптать боюсь — вона какая у вас чистота, а у меня валенки грязные…

— Так ты их тоже скидай, — предложила тетка. — Под лавкой в углу чуни возьми. Старшого моего… — Она вновь не удержалась и всхлипнула.

Вовка быстро скинул пальто, снял валенки, достал из-под лавки старенькие, но еще добротные чуни из овчины и засунул в них ноги. Приятное тепло и мягкость овечьей шерсти после тяжелых растоптанных валенок показались мальчишке верхом блаженства. Он подбежал к печке и приложил озябшие руки к теплым побеленным кирпичам.

— Хорошо! — помимо воли вырвалось у мальца.

— Ох, бедненький ты, бедненький! — вновь заохала сердобольная женщина. — Как же ты дальше один-то бедовать будешь? Пропадешь ведь.