Алексей Ивакин - Прорвать блокаду! Адские высоты Страница 20

Тогда Мерецкову прощения больше не будет.

Никогда.

Внезапно тряска под колесами 'эмки' прекратилась.

— Что такое? — удивился Кирилл Афанасьевич.

'Зубодробилками' называли дороги Приладожья бойцы. Почему? А потому что зубы от тряски выбивало порой…

— А это саперы наши постарались! — повернулся к комфронта командарм Стариков. — Полковник Германович со своим начштаба Софроновым. Раньше ведь как? Просто на грунт жердины бросали. А теперь? А теперь под настил, — продолжил Стариков, — подсыпается грунт. Ложась на него, жерди уже не вибрируют. Если теперь покрыть настил хотя бы тонким слоем гравия с землей, то тряска исчезнет, причем значительно возрастет скорость передвижения.

— Молодцы! А это — тоже работа инженеров? — Мерецков кивнул на тридцатиметровую вышку, возвышавшуюся над штабом армии, к которому подъезжал небольшой — всего три машины — его кортеж.

— Нет, это предложили операторы и артиллеристы, а построили, конечно, инженеры. В хорошую погоду с нее просматривается почти вся местность до Синявина. Мы ее используем для наблюдения за полем боя, корректировки артиллерийского огня и авиационных ударов. Правда, туман и лесные пожары дальность наблюдения снижают…

За разговорами вышли из машины.

Мерецков внезапно остановился и посмотрел на вышку:

— И не бомбят?

— Не без этого, — серьезно ответил Стариков. — Но пока стоит.

Комфронта неуклюже, что было понятно при его комплекции, повернулся к адъютанту:

— Наградные листы на инженеров подготовь. А мы пока хозяйство Старикова посмотрим.

И смотрел. Мерецков добрался и до переднего края, за что всегда ругал своих подчиненных. Не дело командарма и даже комдива по траншеям ползать. Что там можно увидеть? Командующему нужна целостная, объективная картина, а не кусочки поля боя из окопов.

Но Кирилл Афанасьевич не боялся смерти от пули на передовой. Он другого боялся. Поэтому еще до отъезда в войска приказал со Ставкой его не соединять. И даже обрадовался, когда, вернувшись с поля боя, увидел свою 'эмку' догоравшей после прямого попадания немецким снарядом.

В блиндаже он первым делом подписал приказ о снятии генерал-майора Гагена, Николая Александровича, с должности командующего Четвертым гвардейским корпусом. Приказ был продатирован первым сентября. Никто на эту деталь не обратил внимания. Не до этого было. Надо было думать — как войска из 'мешка' выводить.

Ставка приказа на отвод войск не давала.

Там еще не знали об окружении. И Ленинград еще не знал.

— И так, товарищи, сегодня у нас двадцать пятое сентября…

Голос командующего прервал близкий разрыв снаряда. С потолка командирского КП посыпалась земля, которую тут же стряхнули с карт адъютанты.

— Лес кокой странный, да, товарищ лейтенант? — устало перемешивая глину сапогами, спросил боец Москвичева.

— Кокой… — передразнил бойца лейтенант. — Вологодской, что ли?

— Горьквоской, — вздохнул в ответ боец.

Москвичев вдруг споткнулся, зацепившись полой шинели обо что-то непонятное. Приглядевшись — понял — кусок пережеванной взрывом колючки вцепился зубцами в мокрую ткань.

— А вы полы-то подберите и зацепите за ремень, — посоветовал лейтенанту второй боец.

Москвичев кивнул, помедлил и сделал по совету бойца. Шагать и впрямь, стало легче. Он шмыгнул носом, утерев просыревшим рукавом отросшие усы и обогнал взвод.

Взвод… Три бойца и он — комвзвода. Остальные там остались. На передовой. Вот и шагают четыре пары сапог по исковерканной земле, обходя воронки да перепрыгивая через траншеи.

Время от времени машинально пригибались, а то и падали в жидкую грязь под серым ситом дождя.

Рысенков отправил лейтенанта с бумагами, найденными в немецком тяжелом танке на прорыв. Делов-то. Пройти три километра да сдать эти бумаги — два толстенных тома — командованию. А рота? А рота осталась держать оборону вместе с артиллеристами.

Отчего-то Москвичеву было очень стыдно. Будто сбежал он. Но стыд стыдом, а приказ приказом. Идти — надо. Вот и шел, глядя по сторонам и под ноги.

Нет. Не мины.

Люди.

До самой стены тумана, вон до того дерева, на переворочанной земле сотнями лежали вперемешку — люди. Русские люди и немецкие тоже. Несколько дней — а может быть и часов? — назад — здесь схлестнулись в рукопашной враги, убивая друг друга. И серый дождь над шинелями немецкого покроя и сибирскими ватниками.

Сколько их здесь?

Время от времени над полем смерти пролетает новым богом смерти очередной снаряд и взрывается где-то там — на границе тумана — между тьмой и светом. Чей это был снаряд?

Целых тел, практически, не попадается. Слишком долго тут идет война. Слишком много стального града упало в человеческое месиво. И падает, падает еще.

Падает и Москвичев, падают и его бойцы.

На земле, в маленьких ямках плещется под каплями дождя — скисшая кровь. И Москвичев тыкается в нее носом — потому как хочется жить.

Иногда раздается — то там, то тут — стон. Первое время бойцы, да и сам лейтенант, думали было бросаться на стоны, но…

Приказ.

Четыре волка, крадущиеся по кладбищу.

Не слышать. Не видеть. Красться. Слышать и видеть только опасность.

Упасть! Свист! Успел! Взрыв! На поясницу 'что-то' упало. Стряхнуть 'что-то' со спины. Подняться и шагать дальше, обтирая от крови руку о грязные галифе. Не от своей крови. От чужой, упавшей на тебя с неба этим самым 'что-то'. Куском чего и кого 'это' было?

В конце концов, стон слышен прямо перед бойцами и Москвичевым. Обойти воронку? Опять близкий разрыв и взвод — четыре человека — прыгают в нее. А там сидит уже один.

Немец.

Инстинктивно бойцы хватают 'ППШ', но…

Молодой такой парнишка. Видно по верхней половине лица. По голубым глазам, мучительно безумным. По светлым волосам, липко распластавшимся по мокрому лбу.

Нижней половины лица — нет.

Кровавая каша, в которой торчат белым фарфором острые осколки зубов и болтается длинный язык, с которого капают красные капли.

Немец тяжело дышит, руки его сжимают грязь, так что она сочится между пальцев. Он что-то пытается сказать, но из груди его — лишь мычание. Утробное такое.

Лейтенант закрыл глаза, чтобы не видеть.

Вот она — смерть. Прямо перед тобой сидит. Сидит и капает кровью на грудь сама себе. Щелкнул сухой выстрел. Такой незаметный на фоне канонады Из аккуратной дырочки на немецком лбу — потекла черная кровь. Немец замер. А грязь все еще сочилась сквозь сжатые кулаки.

'Горьковской' спрятал трофейный 'парабеллум' в карман шинели.

— Идем, идем. Да. Идем, — тоскливо кивнул Москвичев, пряча глаза от внимательных взглядов бойцов.

Война…

'Война — никогда не заканчивается', вдруг понял лейтенант. Разве может она закончится? Нет. Будет Победа. Она будет. Обязательно будет. Будет же, правда?

Но этот немец… Это поле… Это — все? Разве это все закончится? Как это все забыть? Как потом любить и рожать?

'С нее никто никогда не вернется' — вдруг ясно, с острой тоской, понял лейтенант. — 'Даже если она зацепила тебя самым краем — ты больше не вернешься. Ты уже обожжен ей навечно. ОбожжЁн и обОжен. Отныне — она живет в тебе'

Он, вдруг, остановился и стал смотреть в низкое небо, с которого, целясь прямо в глаза, неслись капли сентябрьского дождя. И пусть там где-то чего-то рвется — снаряды, мины, не важно — важны вот эти самые капли падающие в еще живые глаза.

— Лейтенант! Лейтенант! — дернули его вдруг за рукав. — Землянка там целая! Мотри!

И впрямь. Землянка. Среди обрубков деревьев четко виднелся разверстый черный зев.

— Есть там кто? — спросил вполголоса Москвичев, возвращаясь на землю.

— Неа, проверили уже, может, пожрем чего?

Землянка была суха, просторна и пуста. Только на одной из нар валялась какая-то накидка.

— Опочки! — удивился 'горьковской'. — Генеральскоя!

На кожаном плаще и, впрямь, мрачно темнели генеральские звезды защитного цвета. Однако! Оказывается, на командный пункт чего-то нарвались… То ли армии, то ли корпуса.

Только почему тут пусто?

Генерал Гаген лежал в воронке уже сутки, ныряя в черно-коричневую жижу с головой. Он нырял, задерживая дыхание, когда слышал рядом знакомые звуки родного языка.

Сдаваться он не собирался. Он не какой-то там Власов. Он — Гаген. Он — русский генерал немецкого происхождения. Он, между прочим, присягу давал. Впрочем, Власов тоже давал присягу. И что?

Нет, Гаген сдаваться не собирался. И без толку бросаться с пистолетом и гранатой на бегающих, а порой и ползающих, гитлеровцев тоже не собирался. Потому как он важен для страны именно как командующий корпусом, гвардейским, между прочим. Важен как генерал.