Андрей Стерхов - Последний рубеж Страница 21

А если догадаешься, тебя самого загадают. Лет эдак на двадцать пять.

Попрощавшись кивком с двумя перекидывающимися в картишки грузчиками, каждый из которых имел звание не ниже капитана, Харднетт вышел через черный ход, но тут же изобразил хитрый финт. Вернулся, подошел к удивленным его маневром охранникам (один так и застыл с поднятой для очередного хода картой) и, понюхав рукав плаща, спросил:

– Парни, от меня сильно химией прет?

– Я не чувствую, – сказал тот, что замахнулся, и объяснил: – Нос ни черта не работает. Насморк. Сквозняки тут сумасшедшие.

А другой, забавно пошмыгав носом, сказал:

– Немного, господин полковник. – И, шмыгнув еще раз, добавил: – Совсем чуть-чуть.

– Вот дерьмо-то дерьмовое, – без какой-либо злобы бросил Харднетт и направился к выходу, гадая, кем будет сейчас объявлен джокер.

Он захлопнул за собой дверь раньше, чем карта коснулась доски, и подумал, что, в конце концов, какие-то вещи в этой жизни должны оставаться тайной даже для начальника Особого отдела.

На улице моросил дождь. От дома к дому двигались бесшумные люди. Голуби на карнизах жались друг к другу и чего-то ждали: то ли окончания дождя, то ли наступления ночи.

Харднетт поднял воротник и поежился. Пересек проезжую часть перед носом вякнувшего больше для порядка, чем по необходимости, трамвая и не торопясь побрел по Десятинной. На первом перекрестке свернул в каменную кишку Оружейной и, старательно обходя лужи, в которых уже дрожали янтарные огни керосиновых фонарей, потихоньку вышел к ратуше. От нее под бой курантов, отмеривших очередную четверть, полковник направился к Каменному Мосту. Напрямик, через площадь.

На мосту, как водится, задержался – постоял, навалившись грудью на отсыревшие поручни.

Река гнала свои базальтовые воды от грузового порта к Смешной Излучине и дальше, туда – за пределы Старого Града.

Река гнала воды, ну а Харднетт погнал из головы мысль о самоубийстве.

Почему-то всегда, когда он пялился с Каменного Моста на реку, обязательно появлялась эта подлая мысль. Ночью ли, днем ли, в солнечную ли погоду, или как сейчас, когда нависли над городом тяжелые, давящие на психику тучи, но эта навязчивая идея возникала обязательно. Сука!

Впрочем, возникала и ладно – он всегда с ней справлялся. Во всяком случае, до сих пор справлялся. И каждый раз, подавляя (не сказать, что совсем уж легко, но все же) эту чуждую для себя мыслишку, Харднетт чувствовал себя победителем. Быть может, есть в этом какая-то патология, но, честно говоря, ему нравилась подобная игра. После нее всегда просыпалось странное ощущение, что ты есть ты и еще кто-то. И что вы оба тут и еще где-то. Занимательное ощущение. Одно скверно – не с кем этим ощущением поделиться. Хочется, а не с кем. С подобным к первому встречному не подойдешь, чего доброго к психоаналитику направит, а такого друга, с которым можно доверительно поговорить начистоту, у него нет. Нет у него такого друга. И вообще никакого нет. И никогда уже не будет. Так жизнь сложилась.

В очередной раз удачно справившись с искусом, Харднетт по сложившемуся ритуалу смастерил из правой ладони парабеллум и трижды пальнул в коварную реку.

На! На! На!

Огляделся по сторонам – никого?

Никого.

И засадил контрольный.

На!

Представив, что река, дернувшись в последней конвульсии, замерзла и встала, он сдул со «ствола» воображаемый дымок и двинул дальше.

Где провести этот последний перед отъездом вечер полковник уже решил. В баре «Под дубом». Не было такого свободного вечера, когда бы не заруливал он в подвальчик на Второй Дозорной. И не видел причины изменять своей привычке.

От Набережной Основателей до места четыре квартала. Такси Харднетт ловить не стал. Во-первых, рукой подать. Во-вторых, любил пройтись по Старому Граду, столице Ритмы и всей Большой Земли, пешком. Что может быть лучше, чем идти неспешным шагом по знакомым с детства улицам, рассматривать самого себя в зеркалах витрин и думать о всяком разном? Да ничего.

Это его город. Он в нем родился. Он в нем вырос. Ему знакомы в этом городе каждая вылизанная до блеска мостовая и каждая уделанная котами подворотня. Он знает, как постыла здесь осень и невнятна весна, как обескураживающе звучит утреннее эхо в Отстраненном Переулке и какую грустную тень бросает Железное Дерево в последний миг заката на Стену Желаний.

Он видел этот город всяким и принимает его любым. Как судьбу. Без упреков и жалоб.

Некоторые говорят, что Старый Град более всего похож на Прагу, другие утверждают, что на Вену, а третьи божатся, что на Ригу. На этот счет много споров. Только Харднетту, положа руку на сердце, все равно, с какой именно из этих разрушенных столиц Земли более схож его город. Любил его не потому, что здешние архитектурные решения нагружены символами и смыслами. Вовсе нет. Разве догадывался он, гоняя на роликах по брусчатке Площади Скорби, что при закладке Града колонисты выбрали проект, который призван напоминать грядущим поколениям землян о былой катастрофе? Нет, конечно. Не знал он тогда, что построен Старый Град в память о Европе, которую смела с лица Земли революция парней из депрессивных кварталов. Был Вилли несмышленым мальцом и просто-напросто влюбился в свой город неосознанно. За то, что таков, каков есть.

Это потом уже, став старше, узнал Вилли на уроках истории о главном уроке. О том, как привычка видеть во всем розовую плюшевость сыграла со Старым Светом злую шутку. О том, что времена, когда пределом мечтаний для честных граждан становятся два бигмака по цене одного, чреваты катастрофой.

О том, как Европа, зараженная вирусом политкорректности и расслабленная комфортом, обессиленная нежеланием сражаться и трусливо прогибающаяся перед агрессивным и наглым врагом, превратилась в сплошные руины.

Узнал, осознал и запомнил на всю оставшуюся жизнь.

Но и все равно, независимо от этого знания, а может, и благодаря ему, для него Старый Град прежде всего не мемориал, не фантасмагорическая декорация и не куча скрытых ссылок, а дом. Милый дом. И он готов за этот свой дом умереть. Ну и, конечно, оторвать любому голову. Без напряга.

Он считает, что умереть за своих и свое – дело праведное, а убить в чужом чужое – верное. Тут главное знать: где свои, а где чужие, и ничего не перепутать.

Он думает, что знает, и верит, что никогда не перепутает.

Такие дела.

Как ни старался Харднетт идти медленно, но затратил на дорогу всего минут пятнадцать. Не больше.

Бар «Под дубом», несмотря на свое название, расположен вовсе не под каким не под дубом, а испокон веков прячется от чужих глаз в тени знаменитой Пороховой Башни. Именно во дворе этого пятнадцатиметрового каменного сооружения, в котором пороху отродясь не водилось, находится вход в заветный подвальчик. Только не в том дворе, который парадный (упаси бог!), а в том, который открывается с тыльной стороны – в хозяйственном. Тропинка к нему лежит чуть в стороне от основных туристических маршрутов, а потому не затоптана. Как говорится, чужие здесь не ходят. А если ходят, то на цыпочках. Тихо тут, за калиткой чугунного литья. Несуетно. И никто офисному работнику, пребывающему после трудового дня в нервическом состоянии, оттягиваться не мешает.

За что Харднетт этот бар и привечал. А еще за то, конечно, что в нем уютно.

В единственном зале, стены которого обшиты нетесаными досками, а пол усыпан свежей стружкой, всего шесть столов – три у одной стены, три у другой. Отполированная локтями завсегдатаев барная стойка расположена слева от лестницы. За стойкой, по ту и другую сторону от двери в кухню – шкафы, заставленные бутылками с разнообразным пойлом. На стенах – полки с керамической посудой. И развешены там и сям акварели с видами Старого Града – любительская мазня хозяина. В общем-то, бар как бар, небольшое заведение без претензий. Но и не забегаловка с быстрой едой.

Посетителей в тот вечер оказалось, как и всегда, немного: четверо расхристанных студентов, обсевших столик возле единственного закопченного оконца, и потертый жизнью господин на высоком стуле у стойки. Уже прилично поддатые студенты о чем-то заговорщицки перешептывались, а господин, желая догнаться, канючил у Зоила, местного бармена, порцию в долг.

Приветственно, на правах хорошего знакомого, махнув бармену, Харднетт занял привычное место за столиком в дальнем углу, скинул мокрый плащ и, чтоб никто не претендовал, кинул его на спинку противоположного стула. Дальше пошло по накатанной программе. Для начала гарсон притащил одно пиво, а через десять минут – фирменную дошткову полевку, пахнущую можжевеловым дымком шунку и еще два пива.

Девушка вошла, когда Харднетт приканчивал второй бокал.

Вызывающе одетая, стремительная, чересчур яркая для палевых тонов подвала, она, эта длинноногая с осиной талией брюнетка, явно не вписывалась в стиль пристанища закоренелых холостяков. Место таких продвинутых дам в гламурных кофейнях, а не в сумрачных кабаках под старину.