Дмитрий Бондарь - Здесь птицы не поют (СИ) Страница 21

— Что? — спросил у него уже совсем успокоившийся Рогозин.

— Шаман ее послал к Моне. К гадалке не ходи.

— Отпусти меня, — попросил Виктор приятеля. — Я в норме.

— Шаман это был, — повторил Юрик, поднимаясь на ноги. — Савельев. Помнишь, как он на Моню наругался за этот дурацкий спор? И все подробности выяснял?

— Ну?

— Он все и подстроил.

— Если бы это был он, Моня был бы уже мертвый на том самом камне, — заявил, отряхиваясь от хвои и пыли, Виктор. — Моня, насильник хренов, как ты выжил?

Подраненный насильник все так же стоял на коленях и глазел куда‑то вверх.

— Да, как ты там живой остался? — вопросом озаботился и якут.

Он подошел к Моне, дотронулся до окровавленного рукава.

— Пожрать дай, косоглазый? Все расскажу.

Юрик посмотрел на Виктора, тот недовольно сморщился, но почти сразу кивнул, а сам попбрел к озеру — смыть с лица грязь.

Через десять минут Моня держал в руке — вторая так и висела плетью — половину запеченной на костре рыбины, сплевывал попадающиеся кости и рассказывал:

— Ты про Савельева говорил, Юрка, теперь я думаю, что так и есть. Это по его просьбе мы на обратном пути через это место пошли, где камень. Он просил там все замерить и сфотографировать. Потому и пошли туда… Когда стрельба началась, я как раз с камня спрыгивал. В руку только и попали. Упал неудачно, мордой в камни, в ушах звон, больно, сука! Однако ж, думаю себе: только высунешься, Иммануил, тут тебе и крышка! Лежу. Хорошо, что камень меня от этих закрыл. А вас я увидел. Как узкоглазый лысого приласкал, как вы побежали… Все видел. А потом эти все подались к лысому, один только остался место контролировать. Ну с Доцентом и Арни все понятно было, а Гочу он добил. В голову. Только нижняя челюсть от башки Гочи осталась. Я видел. Проблевался. А потом этот пошел меня искать. Лежу, сука, зубами оставшимися стучу. Страшно, а ничего делать не могу. Будто держит кто‑то крепко. Как младенец в пеленках. Ни продохнуть, ни пернуть. А этот — Геша это был, подходит, смотрит мне прямо в глаза, но будто не видит. Будто и нет меня там. Потоптался немного и дальше побрел. Так камень кругом обошел, и потом я слышал, как он дружбанам своим говорил, что я смылся. А лысому крышка там еще наступила.

И снова Юрик многозначительно посмотрел на Рогозина, а пальцем дотронулся до куска тряпки, так и обернутой вокруг запястья. Виктору и самому показалось странным, что те, кто шел, в общем‑то, разобраться именно с Моней, вдруг перебили всех вокруг, а самого виновника оставили в живых. Так не бывает. Поневоле поверишь в нечистую силу.

— Но это все ерунда, — вдруг сказал Моня, когда приятели уже решили, что рассказ окончен. — Самое веселое началось, когда они своего трупака потащили в лагерь. Только ушуршали, меня отпустило. Вот только что держало скрученным, а тут — раз! И свободен! Поднимаюсь, думаю за вами идти, ведь понятно, что в лагере мне ничего путнего не светит, и тут… Короче, посмотрел я на камень, а на нем уже не Доцент с Арни, а только какое‑то месиво кровавое. А от него по камню расползается узор. Как красно — черное кружево по канавкам. Кровь, много крови. Я сначала подумал, что это у меня глюк. Пощипал себя даже. Но никуда оно не делось. Хуже еще стало. Кружево это стало объем обретать. Так знаешь, если спиртовую дорожку поджечь — языки потянутся вверх? Ну вот, такая же беда. Только не огонь это был, а… не знаю что. Как столбики света — видно было, как пыль в них пляшет.

Моня перевел дух, принял у Юрика кружку с чаем и продолжил, прихлебывая:

— Стою, череп чешу, даже боль куда‑то отступила. Ничего не понимаю, никогда ничего такого не видел. А наверху, точнехонько над деревом… Ну вы же помните там это чертово дерево? Вот точно над ним как северное сияние, повторяющее лабиринт на камне. И все переливается так как радуга. Не всеми цветами. Красным, оранжевым, розовым. И, главное, все быстро происходит — «рыбачки» только — только за сопкой исчезли, а оно уже и все передо мной во всей красе. И вдруг вижу я, как от той лужицы, что из меня натекла, тоже это дрожащее зарево вверх поднимается. И ко мне тянется! И дерево это сухое тоже ко мне потянулось. И вижу я, что никакое это не дерево, а какая‑то мерзость с щупальцами. Тысяча щупалец: длинные, короткие, растущие друг из друга, все с какими‑то присосками — пупырышками. Страшно — жуть…

Рогозин сидел, открыв рот. Меньше всего он ждал, что мистические страхи Юрика вырвутся наружу. Они, конечно, будоражили кровь, обостряли чувства, но никак не должны были стать реальностью. Какие‑то потусторонние демоны, Улу Тойоны, вся эта нежить до сих пор казалась просто жутковатой сказкой и вот теперь сидящий напротив Моня косноязычно, но по — своему ярко рассказывал о виденном. А в том, что подраненный насильник наблюдал это все своими глазами, у Рогозина сомнений не было никаких: Моня был начисто лишен любых способностей к выдумке. Он даже врать толком не мог — постоянно путался и быстро раскрывался. А уж придумать что‑то отвлеченное был не способен в принципе.

— Стою, ноги трясутся, руки будто не мои. Чувствую — сейчас в штаны нагажу. И думаю себе: нет, Иммануил, так дело не пойдет, пора отсюда валить! Ну и ломанулся вслед за вами. Думал уже, что не найду. Только нашел, а меня по морде! Нет, я не обижаюсь, Витек, ты ж не знал как все было. Да и гад я на самом деле. Заслужил.

Рогозин вздохнул облегченно, главным образом потому, что все кончилось без восставших из земли мертвецов — зомби, без пробудившихся от тысячелетнего сна древнейших монстров и прочей белиберды, которую так любят в Голливуде, но никто не пожелал бы быть ее участником.

А Юрик напряженно всматривался в ту сторону, откуда появился Моня.

— Ты, дурак, понимаешь, что наделал?

Моня и Рогозин не поняли, к кому обращается помрачневший якут.

— Моня, придурок, ты их всех сюда привел! Твоя кровь была на алтаре! Ты сейчас у них на поводке и видят они тебя за тысячу верст! Ты — как факел в темноте. Уходи, уходи прочь! Или я тебя сам здесь прикончу!

Юрик вскочил на ноги, схватил дробовик и направил его на несчастного Моню:

— Уходи!

— Куда я на ночь пойду?

— Это не мое дело. Уходи!

Рогозин уже перестал понимать происходящее: то якут бросается на защиту Мони, то теперь грозит ему убийством. Виктор рассеянно покачал головой и просто стал наблюдать за приятелями.

— Юрик, ты чокнулся?

— У — хо — ди! — по слогам произнес Юрик и щелкнул чем‑то в ружье.

Рогозин успел подумать, что, наверное, это был предохранитель какой‑нибудь.

Моня начал медленно подниматься, Юрик осторожно отступил на пару шагов, все еще держа несчастного на прицеле.

— А ты, Витька, тоже собирайся. Нам отсюда убираться нужно. Очень нужно. Как можно дальше. Здесь оставаться нельзя. За ним придут.

Рогозин провожал взглядом искривленную спину изгнанного Мони, пока тот не исчез за стволами деревьев, окружавших поляну.

— Он все равно за нами пойдет, — сказал он якуту. — Без нас ему раненому не дойти.

— Он никуда уже не дойдет, — холодно бросил Юрик, собирая баул. — Он уже принадлежит Улу Тойону. Кровь пролита, назад пути нет.

— А если и его под землю?

— Забудь, паря. По следу крови абаасы и юэры найдут его в два счета. Думаю, что он пока еще жив — большое чудо. Нам нужно торопиться, Витька. Посмотри на запад.

Виктор вытянул шею в указанном направлении и увидел, как над далекими верхушками деревьев вырастает грозовая туча, из которой били в разные стороны красные молнии.

— Это не Улу, — потерянным голосом сказал Юрик. — Пока еще не Улу. Я думал, что это он, но теперь вижу, что это не он. Может быть, будет и он, но сейчас это не он.

Рогозин, вскидывая нагруженный рюкзак на спину и морщась от вновь появившейся боли в колени, не выдержал:

— Я не понял — это хорошо или плохо?

— Улу нужны только люди. Их кут, их боль. Он судит людей и каждого награждает той болью, которой человек достоин за свершенное в жизни. Хорошему человеку Улу почти не страшен. Но вот это — не Улу. Это кто‑то из мертвецов.

Рогозин почему‑то представлял себе заранее, что без восставших из ада мертвецов дело не обойдется. Поэтому не удивился.

— Разве мертвецы страшны? Что они могут? — легкомысленно спросил он, пристраиваясь в спину спешащему покинуть стоянку Юрику.

— Смотря какие мертвецы. Если это возродился Бордонкуй, то он сожрет все! Он умер от голода, когда сожрал в своем Дойду все: небо, острова, леса, демонов. Он хотел прорваться в другие миры, но не смог и издох от голода. А Савельев теперь его разбудил.

— Это хуже, чем Улу?

— Это Конец Света, Витька, — слышно было, как Юрик тяжело вздохнул. — Улу просто покуролесил бы немножко, а Бордонкуй не успокоится, пока не останется один.