Дарья Иволгина - Ливонская чума Страница 22

— Восемь — это мне одному справиться, — ответил Севастьян без всяких эмоций. — Не думай, что похваляюсь.

Он уже узнал этих людей и ждал, пока и они его признают.

— Может, и не похваляешься, — согласился разбойник.

Разговор велся на спокойных, почти дружеских тонах.

И вдруг все разом переменилось. Кто-то в толпе вскрикнул:

— Глебов!

И, метнувшись вперед, повалился Севастьяну в ноги. Другие начали переглядываться. Еще один побледнел, отвел глаза. Прошло совсем немного времени — и вот уже вся шайка дружно кланяется перед Севастьяном, благодарит его за что-то и просит прощения.

Севастьян смотрел на них холодно.

— Вот вы чем занимаетесь, — сказал он наконец. — Для того ли мы с вами в живых остались?

Урсула, прижавшись к Ионе, глазела на Севастьяна как на полубога. Она не понимала, как такое возможно.

Эти люди, безжалостные и страшные, убившие ее отца и мать, забравшие лошадку и все вещи, — эти люди испугались Севастьяна, хотя он перед ними почти беззащитен.

Иона хмыкнул и склонился к светлой макушке Урсулы:

— Видала? — ободряюще молвил он. — Видала, как они перед ним стелются? Знай наших! Господин Глебов еще не так умеет!

— Чем вы тут промышляете? — спросил Севастьян, не повышая голоса.

— Чем придется! — вразнобой отвечали ему.

— Эта девочка вам знакома? — Глебов показал на Урсулу.

Она метнула в них перепуганный взгляд и прижалась к Ионе теснее.

— Может, и знакома, — не стали отпираться разбойники, — но мы с детьми не воюем. Она сама убежала.

— Хорошо, что она к тебе прибилась, — добавил черномазый разбойник. — А то уж думали, пропала в лесу малявка.

— Где ее родители, Чурила? — обратился Севастьян к черномазому по имени. — Она ведь не одна вам попалась?

Чурила сломался — повалился на колени.

— Убили мы их, — признался он. — Сам не знаю, как такое вышло, господин Глебов!

Глебов махнул рукой.

— Вставай, — велел он. — Хорошо, что мы с вами повстречались, ребята! Я уж скучать начал!

Ответом ему был дружный хохот. Смеялись до слез — от радости, от облегчения.

Этими людьми Севастьян командовал, когда русские войска брали Феллин — одну из главнейших крепостей Ливонского ордена.

Сыну опального боярина Глебова нарочно дали отряд смертников — разбойников, собранных по острогам и приказным избам, людей клейменых, с рваными ноздрями, отсеченными ушами.

Их задачей было подвести пороховой снаряд под стену и взорвать ее, сделав пролом для штурмующих крепость русских войск.

Глебов знал: командование и не рассчитывает, что кто-нибудь из этого пропащего отряда останется в живых. И все же Севастьяну удалось сохранить большинство своих и даже увести их из-под Феллина, когда крепость была уже взята. Он распрощался с ними в лесах Ливонии, позволив им разойтись на все четыре стороны и не возвращаться на Москву, где ни одного из них не ждало ничего хорошего.

И вот свиделись снова. Наверное, разбойники эти могли Глебова одолеть, если бы навалились всем скопом. Однако он, как и в первый раз, когда свела их судьба, переломил этих людей и они опять ему подчинились.

Севастьяна окружили, каждый норовил поцеловать его плечо, подтолкнуть его локтем, сказать что-то о себе.

— Мы-то здесь уже почти год бродим!

— Всякое было, а после опять в шайку сбились!

— Помнишь, Плешка такой был? Убили его! Здешние крестьяне — вилами…

— Он у них козу свел, а они его настигли.

— Не столько богатства нажили, сколько просто не подохли!

— Занятие трудное — жить.

— Это ты верно говоришь, — согласился Глебов с последним из разбойников. — Я тебя не помню, брат, прости уж.

— Ты и не мог меня помнить, — сказал тот, рослый детина, прихрамывающий на одну ногу. — Меня Харлампий звать, а здесь зовут Харлап — вот ведь как совпало. Я с тобой прежде не встречался, к этим злодеям позже прибился. А вот говорили они о тебе много, господин Глебов.

— Ну, ладно. — Глебов поднял руку, делая знак, чтобы все замолчали. — Слушайте, братцы. Я хочу теперь вернуться в Новгород. Идемте со мной! В Новгороде всегда нужны моряки. Да и мне собственный отряд в пути потребуется. В этих лесах вы сгинете за грош — никто и не помянет. Здесь ведь жить, братцы, невозможно. Во-первых, все хутора и поселения уже ощипаны догола. Война продолжается. Тут и одной армии довольно, а по здешним краям две армии непрерывно ходят взад-вперед, наша да польская. А еще, говорят, шведский король хочет принять участие…

— А во-вторых? — спросили Глебова.

— Во-вторых, места эти небезопасны, — охотно отозвался Севастьян. — На каждом шагу, за всяким пнем, куда ни ступи, — повсюду разбойники, лютые да голодные…

Последнее заявление встретили веселым смехом. Теперь эти люди не казались Урсуле страшными. Не страшнее любых других, во всяком случае. Они смеялись от души и охотно повиновались Севастьяну. Урсула зашептала Ионе на ухо. Тот долго слушал, вникал, затем кивнул и обратился к Севастьяну:

— Спроси их, господин Глебов, если они родителей ее убили — куда они лошадку подевали? У нее лошадка была.

Глебов пошел спрашивать про лошадку…

Теперь Урсула ехала верхом. Ей устроили седло, постелили мягкую попону. Лошадка, изумленная происходящим, дергала ушами и косила по сторонам, однако повиновалась Ионе, который вел ее за собой. Из остальных вещей Урсула взяла книги и свою корзинку с рукодельем, а прочее — в том числе и мешочки с талерами — со спокойной душой отдала.

Разбойники, которые по приказу Севастьяна вернули Урсуле все ее добро, окончательно убедились в том, что девушка эта — не от мира сего, блаженненькая.

— Заберите, — говорила она людям, которые ограбили и убили ее родителей. Кивая и слабенько улыбаясь, девушка протягивая им деньги. — Это не надо. От этого нет пользы. Я этого не понимаю.

— Видал, на кого посягнули, ироды, детоубийцы? — громким шепотом сказал Харлапу Иона. Она же почти что ангел.

— Мы люди темные, — согласился Харлап, — твой господин Глебов и вправду великий человек.

Чурила, гибкий и чуткий, как дикое животное, ловко выискивал тропы в почти непроходимом лесу и находил путь в любом, самом топком болоте. Каждый день приближал маленький отряд к Новгороду.

А комета висела над ними в небе, только ни один из отряда ее не видел, потому что на небо никто не смотрел — тут не зевай, наблюдай по сторонам да под ноги поглядывай, не то попадешь в какую-нибудь новую, неведомую беду.

Глава пятая. Буря надвигается

У Георгия в Новгороде больших забот не было. Хозяйство у бродячего фокусника Киссельгаузена небольшое, за животными ухаживал он сам. От Георгия требовалось только вовремя появляться на кухне да передавать трактирщику деньги без задержки. Как странно, Георгий воровать не любил и на чужое добро особенно не зарился.

Этому обстоятельству, впрочем, имелось очень простое объяснение. Всю Россию, со всеми ее богатствами, с достоянием любого человека, в ней обитающего, Георгий постепенно приучился считать своей собственностью. Какая ему разница, где эта собственность сейчас хранится, чьи руки ее сберегают и преумножают своими трудами, если рано или поздно Георгий на все наложит свою растопыренную пятерню? Не был он даже завистлив к чужому счастью.

Он знал, кто он такой. Этого знания — неважно истинного или ложного, — было ему довольно для того, чтобы ощущать себя уверенно и спокойно. Он находился на своем месте, вот и все, что требовалось.

И только присутствие Соледад Милагросы нарушало равновесие его духа. Когда он видел эту женщину, его охватывала непонятная слабость. Иногда Соледад его пугала. Сказать точнее, стоило Георгию несколько часов не встречаться с ней глазами, как он начинал ясно понимать: это — ядовитая гадина, от которой следует держаться подальше.

Но первый же взгляд желтоватых выпуклых глаз испанки — и Георгий таял, терял волю, начинал стелиться под ее ноги и в мыслях уже называл ее своей царицей.

Соледад была колдуньей. Не травницей, из тех глупых баб, что наговаривает на горькую полынь, которую потом подкладывает под порог сопернице, чтобы та «иссохла», — нет, настоящей. Она ничего особенного не делала, но сила, что таилась в ее особенном естестве, давала о себе знать каждое мгновение. Тело у нее было горячее, как будто Соледад постоянно сжигала лихорадка, а движения, напротив, — сонные, словно она не до конца пробудилась от каких-то таинственных грез.

На Москве в колдунов верили и время от времени производили на них гонения. Во время великого московского пожара, когда выгорела половина города, народная молва приписала это бедствие чародейству Глинских — не забыли ни иноземного их происхождения, ни странной смеси польских и татарских кровей, ни того, что заняли они место скромного дворянина Сабурова, отца доброй и чистой царицы Соломонии. По совету протопопа Благовещенского собора Феодора Бармина, бояр Сокпина-Шуйского и Иоанна Федорова, царь Иоанн приказал сделать розыск по этому делу.