Война - Алексей Юрьевич Булатов Страница 22

Я вспомнил Техно, где 300 лет не было войн и были мир и порядок, где человечество практически вымерло, я бы хотел поспорить с Феодосием, но именно я точно знал, что он прав.

– Вы даже не представляете себе, насколько вы правы, отец Феодосий, – опять буркнул я вслух, находясь в своих мыслях. Он посмотрел на меня долгим взглядом и вдруг начал рассказывать.

– Ты, наверное, хочешь спросить, как это так: брат – коммунист, а тут священник? Это в 36-ом было, мы тогда только звание с братом получили и все горели идеями светлыми, потом со мной приключение одно произошло, которое я даже брату родному не рассказывал. Направили нас тогда в деревню одну, банду одну изничтожить нужно было. В эти года их уже мало осталось, но, бывало, возникали они-то там, то тут. Вот нас и направили в помощь милиции, молодые офицеры, тогда лет как тебе было. Только лейтенанта получили с Гришей. Счастливые, полные планов и надежд на будущее. И тут бандиты, мы всех их положили с края деревни. Нас перевес-то был даже больше, чем 3 к 1, у них шансов-то и не было. Ну, в дом заходим, а там главарь их сидит на коленях, и дочку свою на коленях держит, ее пулей шальной убило, и такую тоску я тогда в его глазах увидел смертную. Что-то во мне сломалось тогда, оружие в руках стало противно держать. Я отпуск взял и в Будищи вернулся. А там в церкви отца Филарета встретил, он мне другой путь-то и рассказал, вот я и в священники подался. А когда немцы пришли, я смотрю – чужие они, как есть чужие, а народ в Будищах меня уважал тогда уже, ну вот я и принял решение, что пока враг на моей земле, стану солдатом. И главное, если я спасу душу того же Семена, который каменным сердцем стал, то и свою священническую миссию выполню как положено. А немца выгоним – опять надену святые праздничные одежды и бесов кадилом гонять буду.

– А что, Семена, ты считаешь спасать надо?

– Да, это обратная сторона войны, много душ она будит, но много душ ожесточается, немцы – враги, но все-таки они люди, которые рабы своей идеологии. Они многие сюда не по своей воле пришли, и многие падут тут и родины не увидят. Но, разбудив внутри зверя кровожадного, обратно его не загонишь. И звери что в немцах просыпаются, что в наших. И не важно, есть ли оправдания для этого зверя, но стоимость ему – душа человеческая. Вот я и стараюсь тут, как могу, с Гришей пополам, чтобы люди зверя в себе не будили.

– Священник и коммунист в борьбе за души людские, пожалуй, это много даже для меня. Скажи мне, пожалуйста, а вот чем было бы можно помочь Красной армии, чтобы жертв было меньше? – я задал вопрос, который я думал еще по пути сюда: а чем я им помочь-то смогу?

– Да чем тут поможешь, кровавая жертва принесена будет целиком и полностью, и ничего тут не изменишь, как ни старайся, а немцы уже проиграли, они еще этого не поняли, но они уже эту войну проиграли. Они проиграли ее еще тогда, когда границу нашу перешли. Но поймут они это не сразу, может, до конца войны не поймут. Война эта была лишь делом времени, когда человек веру потерял. А веру-то он не сейчас потерял и даже не в 1917-ом, а намного раньше. Разве допустил бы народ сноса церквей, если веры бы не потерял? Вон в Будищах все на дыбы встали, и партийные ничего сделать не смогли. Придет время – и вернется господь в души человеческие, и вспомнят они имя его.

Отец Феодосий включил священника и начал откровенную проповедь, но почему-то я перестал раздражаться этому факту или высмеивать его. Сейчас мне слова его казались очень значимыми, смущал только один факт: что он верит в бога всемогущего, а я вот знал, что бог – он совсем другой, что он может быть практически обычным человеком.

– Скажи мне, отец, ты считаешь, что бог всемогущий? И может все-все на свете?

– «Ох ты, лукавый отрок, поймать меня хочешь? – Я немного опешил от такого ответа.

– Как это «поймать»?

– Ну я скажу, что он всемогущий, а ты спросишь, сможет ли он создать камень, который сам поднять не сможет.

Я несколько секунд смотрел на отца Феодосия, силясь понять, что он сказал, а потом я не выдержал и засмеялся, а он засмеялся мне в ответ. Высмеявшись, я все-таки продолжил свой разговор:

– Я хотел спросить про другое: вот вы себе бога представляете всемогущим дедушкой, который может все. А я вот хотел спросить: а если он такой же, как и все люди? Он же создал нас по своему образу и подобию, значит, и он может быть человеком?

– Да ты еретик, оказывается? А я-то в темноте своей тебя за комсомольца принял. А ты вон теософ, оказывается? – он говорил с юмором, явно уходя от ответа на вопрос, который я хотел ему задать.

– Я не еретик и не теософ, просто довелось побывать в таких местах, о которых и говорить-то не получится. Вот и пришел к выводу, что мир-то создан не просто так, а может, он создан не всемогущим, а таким же, как вот ты или я, человеком, со всеми присущими человеку ошибками и просчетами.

Отец стал серьезным, насупил брови и задумался над моими словами.

– Может, оно и так, только это не ошибки и просчеты, а мне кажется, это условия для роста душ человеческих. Ты расскажешь мне о своих приключениях? Сдается мне, камень у тебя на душе висит и исповедь тебе требуется.

– Вряд ли вы мне помочь сможете и вряд ли исповедь мне поможет.

– Ну так не сейчас, приходи ко мне, когда готов будешь, и расскажешь мне все.

– Ну, когда готов буду, тогда и приду.

– Славно, отрок. Давай спать ложись, а я пойду покомандую немного людьми неразумными. Утро вечера мудренее, у нас очень много дел и заданий.

Я с радостью принял предложение лечь спать, так как глаза мои безбожно слипались, несмотря на всю высокопарность нашей беседы. И поэтому я занял кровать, которую мне показал отец Феодосий, и провалился в сон, не успев донести голову до вещмешка, набитого сеном, который был тут вместо подушки.

Утро было холодным и сырым. Буржуйка,