Евгений Шалашов - Хлеб наемника Страница 23

Думается — плохих намерений у бюргера не было. Но хорошо, что я успел направить арбалет вверх, а выстрел в небо безопасней, нежели в толпу! Отделались малой кровью — моей подраненной рукой, которую болт успел «пропахать», и разбитым носом неудачливого стрелка.

Нос ему разбил не я, а кто-то из соседей. Мне даже пришлось призывать к порядку рассерженных горожан, ринувшихся бить бедолагу.

Похвалив оружейников, я решил сегодня уйти пораньше, потому что рука требовала более обстоятельной перевязки, нежели чужой шейный платок, завязанный поверх рукава. Не я ли утром мечтал об отдыхе? Вот и получил…

Фрау Ута не стала охать и причитать, а сразу же принесла тазик с теплой водой, чистое полотно и склянку.

— Сейчас, господин Артакс, будет немножко больно… Потерпите, — нежно ворковала она, помогая снимать куртку и рубашку.

Мне было смешно. Стоило ли говорить, что на подобные «раны» у нашего брата было не принято обращать внимания?

— Господин Артакс, — хлопотала хозяйка, промывая мою царапину и приглядываясь к шрамам — старым и новым. — Сестры говорили о ваших шрамах, но я не думала, что они такие страшные! Почему вас так неаккуратно лечили?

— Как умели. Когда ранят, то лекарей, как водится, не бывает рядом.

— Что же тогда делать? — удивилась она, откупоривая склянку.

Фу, ну и запах! Не знаю, из чего было приготовлено снадобье, но тухлые яйца там точно были! Когда хозяйка стала мазать меня этой дрянью, ранку немилосердно защипало.

— Потерпите, потерпите… — приговаривала моя целительница. — Немного пощиплет, но к вечеру — как рукой снимет. Все-таки — как вы лечили раны? На вашем плече такой след, будто ударили раскаленной кочергой.

— Почему кочергой? — обиделся я. — По плечу меня ударили мечом. Ну а потом, чтобы быстрее зажило, стянули разрубленные части и прижгли.

— Как — прижгли? — опешила фрау Ута, переставая мазать.

— Как прижигают? — удивился я непонятливости женщины. — Берется что-то железное. Нож, например. Его раскаляют в костре и — прижигают. Вот и все. А ежели, скажем, отрублена рука или нога, то лучше облить рану смолой и взять факел.

— Господи… — пролепетала фрау. — Но это же варварство! Как же лекарь…

— Конечно, варварство, — согласился я. — Но что делать? Если ждать лекаря, то за это время можно и кровью истечь.

Фрау Ута принялась оглаживать мою спину, останавливаясь чуть ли не на каждой отметине.

— Вот это что такое? Круглое, с зубчиками? Ой, а тут — еще одна, похожая…

— Это? — Взял я ее руку в свою, пытаясь определить — что там она нашла. — Это, милая фрау, след от стрелы. Она в меня вошла, но не вышла. Вот, потрогайте, от нее только одна дырка… А вот вторая, от болта, — насквозь прошла. Потрогай! — перешел я на «ты».

Ручка фрау Уты задрожала, но она добросовестно потрогала шрам на спине и выходное отверстие на груди. «Господи…» — только и шептала она.

— Ничего! — сказал я делано небрежно, словно юнец, охмуряющий фрейлейн. — У нас, у наемников, много своих хитростей. Сквозную рану, если чистая, вначале лучше совсем не лечить, а промывать холодной водой. А мелкие мы лечим паутиной.

Я хотел добавить, что можно прикладывать мох, жеваный лопух, измельченные цветочки-ноготки, но фрау меня перебила…

— Паутиной? — брезгливо передернулась она. — Но там же — пауки. Брр. Я так боюсь этих тварей. У них много лап, и они противные…

При упоминании «противных и страшных пауков» дамочка придвинулась ко мне, будто искала защиты. Я же не преминул этим воспользоваться и, осторожно обняв женщину, тихонько, пока она не опомнилась, усадил к себе на колени…

Пока фрау раздумывала — вырываться или нет, начал целовать ее лоб, щеки, а потом перешел на губы. Моя хозяюшка вначале чуть замерла, но потом ее губки зашевелились, она стала отвечать на поцелуи. Жаль, платье не имело выреза, а шнуровка доходила до самого горла… Очень неудобная шнуровка! Обнимать одной рукой, а второй распутывать узелочки — крайне неудобно. Но все-таки я справился, и вскоре моя рука уже гладила ее по спинке… Потом настал черед пояса, что был подвязан под самой грудью. Когда же пояс вместе с передником упал на пол, то настала очередь и самого платья. Снять сорочку фрау не разрешила, но мне удалось задрать подол так высоко, что обнажилась почти безупречная грудь…

Когда все кончилось, Ута прижалась ко мне как нежный и испуганный зверек. Она рассеянно теребила мои волосы и о чем-то думала. Я не мешал, ожидая, что она сейчас заснет. Но ей захотелось поговорить.

— Знаешь, сегодня все как-то не так… — проговорила она.

— Как не так? Тебе было плохо? — обеспокоился я.

— Что ты! — Еще крепче прижалась она. — Прости, может быть, мужчине это будет неприятно, но, когда это (выделила она) было у нас с мужем, все обстояло просто… Каждое пятнадцатое число я должна была ложиться в постель, задрать подол до пояса и раздвинуть ноги… Приходил муж, делал свое дело и засыпал. Я же всегда ждала чего-то такого… Сегодня… Кажется, только сегодня поняла, чего я ждала. Я никак не думала, что, когда ласкают там — это приятно…

— Ну, так это и должно быть приятно… — не понял я ее недоумения.

— Патер говорит, что получать удовольствие от соития — это грех! Тем более что мы с вами не муж с женой. Значит, я совершила двойной грех…

Хозяйка уткнулась носом в мой бок и заплакала. Я принялся осторожно поглаживать ее по спине, давая выплакаться. Чтобы успокоить женщину, сказал:

— Любой грех можно искупить. Мы с тобой сделаем жертву на благо церкви и получим индульгенцию. Верно? Завтра возьмешь талер и сходишь на исповедь…

— Талер? — мгновенно перестала плакать фрау. — Вам не жаль целого талера?

— Ну раз такое дело… — благодушно сказал я, — то чего же жалеть!

— Если вы готовы пожертвовать талер… — задумчиво проговорила Ута. — За такую монету патер отпустит грехи. А мы пока можем еще немножко погрешить…

Мы еще «немножко» погрешили, а потом заснули в одной постели, словно муж и жена.

После этой ночи у меня стало налаживаться что-то вроде семейной жизни. Я не вскакивал с постели ни свет ни заря, как крестьянин на дойку коров или монашек, спешивший на чтение matatinum.[4] Поднимался не спеша, как бюргер на primo.[5] И не сказал бы, что мне такая жизнь не нравилась, — была какая-то прелесть получить завтрак, а потом уйти на службу. В двенадцать пополудни, оставив дела на «после обеда», вернуться в уютный дом, где тебя накормят овощной похлебкой на мясном бульоне и рагу с мясом! В постные дни — форель, запеченная с горохом, или отварной карп с белым чесночным соусом!

Ученики и подмастерья, выделенные гильдиями для чистки рва, отказывались лезть в зловонную жижу. Они считали, что черпанием нечистот должны заниматься исключительно золотари. Вначале я хотел их «поуговаривать», но передумал. Пришлось показать пример и собственноручно вытащить ведро бурой, липкой и неароматной грязи, больше напоминающей дерьмо. Не поленившись, оттащил содержимое ведра за вал. Когда выливал, в глаза бросилось что-то блестящее…

— Эй, парни, — окликнул я работников, которые нехотя заполняли длинным черпаком ведра. — Ну-ка, гляньте сюда!

Вытащив из жижи блестящий предмет и оттерев его, я продемонстрировал старинную золотую монету!

— Можно потрогать? — робко попросил один из ремесленников.

Вокруг меня столпился народ, а монета пошла по рукам. Золотой оглядывали, ощупывали и даже пробовали на зуб. Налюбовавшись, горожане бросились черпать зловонную грязь так ретиво, что теперь не требовались ни пинки, ни ругань. Пришлось контролировать, чтобы они вначале уносили наполненные ведра и тележки за вал, а уже потом начинали рыться в… грязи.

Были обнаружены семь человеческих скелетов, с дюжину разложившихся трупов (один был в рыцарских доспехах — откуда и взялся?), множество неопределенных костей, десятки ржавых топоров и ножей. Нашлось еще с сотню медных и серебряных монет.

На следующий день на работу пришли не только отряженные гильдиями подмастерья, но и другой люд. Ладно, если бы это были подопечные старшины нищих, но зловонную жижу черпали и солидные бюргеры… К вечеру ров был полностью вычерпан, хотя я считал, что, в лучшем случае, справятся за неделю! Более того, дно было углублено не меньше, чем на два ярда.

За золотарями-золотоискателями пришли наблюдать и главные люди города. Герр Лабстерман, наблюдая, как ретиво горожане копаются в зловониях, изрек:

— Жаль, нет закона, по которому клады отходят в собственность города.

— А есть шанс найти клад? — усмехнулся я.

— Ну вы же нашли, — уверенно заявил первый бургомистр и внимательно посмотрел на меня: — Был бы закон, вы отдали бы золото в городскую казну. Ну на крайний случай — половину! — мечтательно вздохнул он.