Уильям Дитц - Проклятый Легион Страница 23

— Да, Омар, конечно.

Икор Нибер—Ба, командир третьего копья, посмотрел через бронированный пластик. Солнце и этот смешной астероид, который вращался вокруг него, заполнили иллюминатор.

Люди не имели оружия дальнего действия, и это позволило Нибер—Ба достаточно близко подвести флагманский корабль, тем самым уменьшая расстояние, которое должны проходить его истребители.

Нибер—Ба был крошечным по меркам своей расы и весил чуть больше 250 фунтов — обстоятельство, которое мучило его всю жизнь. В обществе, основанном на силе, он был слабым. Боксерский мешок для мужчин и объект насмешек для женщин.

Но удары и оскорбления укрепили и закалили Нибер—Ба, сделали его тверже и умнее тех, кто его окружал.

В конце концов его прозвище Карлик превратилось из оскорбительного в уважительное и вселяло страх в сердца многих. И то, что сейчас один Карлик противостоял другому, не прошло незамеченным для Ни–бер–Ба, ибо он провел много лет, сравнивая себя с общественным идеалом, и имел весьма развитое чувство юмора.

Именно эта способность смотреть внутрь и видеть свои собственные недостатки пришла ему теперь на помощь. Третье копье задержалось, хотя ему давно пора было соединиться с остальным флотом военного командующего Позин—Ка, и виноват в этом он, Карлик. Он чересчур осторожничал, чересчур боялся, мешкал, когда следовало начать массированное наступление. В конце концов это вещество, которое люди с таким трудом вычерпывали из атмосферы солнца, не имеет стратегического значения и, с хадатанской точки зрения, совершенно бесполезно.

Не было никаких причин откладывать ту решительную атаку, которую офицер вроде Позин—Ка уже давно провел бы. Никаких, кроме его, Карлика, собственной робости и опасения проиграть.

Нибер—Ба выпрямился во все свои пять футов и шесть дюймов, повернулся кругом и отправился в командный центр корабля. Люди могли готовиться к смерти.

8

Чтобы увидеть красоту, надо прежде всего открыть глаза.

Пословица наа (южное племя)

Около 150 г. до н. э.

Планета Альгерон, Империя людей

Були приходил в сознание медленно, почти не хотя, воспринимая действительность маленькими смутными приращениями. Первое, что он почувствовал, — это восхитительное тепло, составляющее приятный контраст с холодным воздухом вокруг лица. Потом пришли запахи: запах стряпни и чего–то еще, что иначе как духами не назовешь. Да, духи, И не просто какие–то духи, а пьянящий состав, который напомнил Були летние луга и самых красивых женщин, которых он когда–либо знал. Воздух у его лица шевельнулся, и легионер почувствовал, как чьи–то пальцы ощупывают его голову. Стало немного больно, поэтому он открыл глаза и увидел перед собой красивые округлые груди.

Груди были какие–то необычные, но в одурманенном состоянии легионер не сразу понял, в чем дело.

Потом до него дошло: они были покрыты коротким гладким мехом, как мех норки или сиамской кошки.

Незнакомка закончила осматривать его рану и выпрямилась. Ее груди исчезли в вырезе блузки. Глаза девушки скользнули мимо, помедлили и вернулись. Они были серые, как древесная зола, и таким же серым был мех вокруг ее нежного лица.

— Ты проснулся.

Она сказала это на языке наа, а не на стандартном, — факт, отмеченный Були, но не имеющий никакого значения. Человек хорошо понимал язык наа, благодаря химически усиленной быстрообучаюшей мнемонике, которую осваивали все легионеры на Альгероне.

На первый взгляд язык наа был прост. Масса слов имела только один слог и никаких конечных согласных. Однако простота эта была обманчива, так как язык наа — тональный язык, и высота тона определяла, какое из многих возможных значений имеет данный конкретный слог. Имелось четыре признанных высоты: высокая, средняя, низкая и очень низкая. Дело усложнялось еще и тем, что высота могла быть повышающейся, понижающейся или постоянной.

В итоге этот язык был не легче древнекитайского. К тому же он разделялся на два главных диалекта: на одном говорили в северном полушарии, а другим пользовались к югу от великого горного хребта. Були знал оба.

— Да, я проснулся.

Девушка улыбнулась. Ее полные губы напоминали подушечки. Если она и удивилась, что Були умеет говорить на ее языке, то никак этого не показала.

— Ты смотрел мне в блузку.

Були покраснел и покачал головой.

— Ты ошибаешься.

Она подняла красивые брови. Они были рельефнее, чем у людей, и Були подумал, что в них есть что–то кошачье.

— Неужели? Тогда объясни это. Он и не подозревал об эрекции, пока девушка не

коснулась одеяла. Оскорбляющий виновник поник и исчез.

— Сладость Ветра?

Голос был низкий, определенно мужской и раздавался откуда–то поблизости.

Девушка положила два пальца на губы Були — знак молчания у наа — и прошептала:

— Это мой отец. Закрой глаза и притворись, что спишь.

Були хотел спросить, зачем, но что–то в ее интонации

заставило его передумать. Легионер закрыл глаза. Послышался скребущийся звук, за ним — металлическое позвякивание и шорох рядом с кроватью. Тот же самый голос заговорил снова, на этот раз громче.

— Как он?

— Лучше. Думаю, что лучше, но он еще спит.

— Спит или без сознания?

— Спит. Он просыпался на пару минут, — спокойно сказала Сладость Ветра.

Були чуточку приоткрыл глаза. Он увидел мужчину шести футов роста, с белым мехом на груди и черным на остальном теле.

Дальнепуть Твердый удовлетворенно хмыкнул.

— Отлично. Дай мне знать, когда он проснется. Мы убьем его и пошлем его голову генералу Сент—Джеймсу.

Сладость Ветра поправила одеяла.

— Решать тебе, отец, но у нас давно не было пленных, а до собрания совета осталась всего неделя.

Твердый задумался. Предъявить человека на предстоящем совете? А ведь это мысль. Устроить маленькое представление с пленным легионером, чтобы напомнить всем об успешной засаде. Неплохая идея, особенно когда молодые вожди вроде Долгой—Езды Убивающего Наверняка кусают за пятки. Нет, это просто отличная идея! К тому же Твердый никогда не питал склонности к хладнокровным убийствам и только говорил подобные вещи, потому что этого от него ждали. Твердый с уважением взглянул на дочь.

— Ты унаследовала не только красоту своей матери, но и ее ум. Сделаем, как ты предлагаешь. Только знаешь что…

— Да? — терпеливо спросила Сладость Ветра.

— Человек произвел бы большее впечатление, если бы был на ногах и в полном боевом облачении.

Сладость Ветра согласно кивнула:

— Я посмотрю, что можно сделать.

Твердый коснулся щеки дочери и ушел. Сладость Ветра присела на постель Були.

— Теперь можешь открыть глаза. Легионер открыл.

— Ты слышал?

— Да, — хрипло выдавил он. — Ты спасла мне жизнь. Но почему?

Сладость Ветра посмотрела на него. В ее спокойных серых глазах отразились какие–то эмоции, но Були не смог определить ни одну из них.

— Скажи мне, человек… почему дует ветер?

Вопрос застал его врасплох. Легионер стал придумывать псевдонаучный ответ, но у него ничего не вышло.

— Потому что дует? Сладость Ветра улыбнулась.

— Правильно. А теперь спи. Тебе нужен покой.

Генерал Айан Сент—Джеймс направил дистанционный пульт на потолок и нажал на кнопку. Белая штукатурка исчезла, и вместо нее появился большой голографический экран. Картинка показывала ту же самую кровать, на которой он сейчас лежал, за тем исключением, что его собственная электронная версия была голой, как и Марианна Мосби.

Конечно, это была ее идея. Сент—Джеймс был слишком стыдлив, чтобы делать что–либо подобное по собственной инициативе. Но Марианна настаивала и, как всегда, добилась своего.

Ho Сент—Джеймс был рад, потому что эта запись — дна из немногих, оставшихся на память о ней, и единственная, где Марианна была обнаженной. Однако за все приходится платить. И в данном случае цена — лицезрение собственного голого зада (весьма малоприятное зрелище) и понимание, что на протяжении всего действия Мосби не отрывала глаз от камеры. Офицер грустно смотрел, как она улыбнулась ему через его собственное плечо, пододвинулась для более интимного кадра и дошла до довольно громкой кульминации.

Было немного обидно, что она больше наслаждалась от того, что их страсть записывается, чем от самого акта.

Сент—Джеймс нажал кнопку, и изображение исчезло. В комнате стало темно. Фильм должен был рассердить его, должен был заставить забыть Мосби, но он не сделал ни того, ни другого. Ибо в тысячный раз Сент—Джеймс спросил себя, где она и что делает? Наверняка это как–то связано с нападением на Мир Уэбера, но Сент—Джеймс хотел бы знать точно. Посыльная торпеда прибыла двое суток назад и вместо того, чтобы ответить на вопросы, поставила новые.