Олег Верещагин - Красный вереск [За други своя!] Страница 24

Стрелки совершенно отчетливо расслабились, и Мишка ощутил облегчение.

— Документы есть? — спокойно уже спросил их стерший. Мишка пожал плечами:

— Да вы чего? Кто же на охоту бумажки берет? Не верите — ну, проверьте как там… — это предложение он выдал, обмирая от ужаса, но стрелок повернулся к своим и махнул рукой, уже не глядя на Мишку:

— Вали отсюда. Крюк тебе придется сделать. Иди на запад, потом сворачивай домом, как подальше отойдешь.

— Эй, чего такое? — удивился Мишка, уже побираясь идти, куда сказано. Стрелок без раздумий пояснил:

— Да зажали тут, место не далеко, горцев, человек двадцать. Обложили, ждем сигнала, они и не чуют ничего… Давай, шагай, нам некогда.

— А-а, — уже без интереса отозвался Мишка. — Ну ладно, пойду я.

— Ни пуха, — пожелал стрелок.

— К черту, вам тоже, — уже машинально ответил Мишка, шагнув в кусты…

…Он спустился на сотню шагов по отлогому склону и вслушался. Стояла тишь. Но сейчас она взорвется выстрелами, взрывами, криками… Мишка перевёл дух и вытер пот с лица. Дико осмотрелся вокруг. Он не сомневался, что речь идет о тех, к кому он добирался — о чете Квитко. А горцы даже ничего не знают! Что же делать, что делать-то — Господи, помоги, подскажи…

"А какой подсказки ты ждешь? — сурово спросил он сам себя. — Что тебе должны подсказать? Как нужно поступить?"

Он дернул плечом, сбрасывая в ладонь ружье. И двинулся обратно. Вверх, но параллельно тропе, вслушиваясь и вглядываясь. Он запретил себе думать о чем бы то ни было — абсолютно обо всем, чтоб не поддаться страху.

Первый кордон он обошел. По расчетам, сумел прошагать половину расстояния до горцев, когда услышал резкий окрик с хангарским акцентом:

— Эй, стой!

Он выстрелил на звук — сразу из обеих стволов, как учил отец. И закричал на бегу:

— Братцы, братцы-ы! Окружают ва-ас! — переламывая ружье.

Удар в голову был таким, что все разом закружилось — небо, камни, трава, кроны деревьев, бегущие к чему перевалистые фигуры хангаров… Потом камни полетели навстречу, но Мишка не успел упасть них, подумав: "Ох и расквашу я морду!" — они вдруг растворились, стали гудящей чернотой без дна… а потом — ничем…

…Неподалеку загрохотал крупнокалиберный «утес», перекрывая частый лай автоматов и винтовок. Отряд Квитко рванулся из кольца, как взбесившийся зверь из непрочного ошейника…

Тяжелый грузовик остановился в центральной улице Стрелкова. Мегафонный жесткий голос собрал на площадь всех жителей. Он звал без угроз — но угроза была в самом тоне, в манере выговаривать слова…

Дождь не прекращался. Десяток солдат — не стрелков, а хобайнов, громоздко-устрашающих в полном снаряжении — цепью выстроился вокруг грузовика. Хобайны глядели поверх голов людей, положив руки на висящие поперек груди многоствольные, разлапистые автоматы.

Высокий офицер-данван поднялся на кабину, заложив руки в желтых перчатках за спину. Еще двое хобайнов с чем-то возились в кузове; потом подняли и установили у откинутого заднего борта сбитый из досок щит.

По толпе прокатился полувздох-полустон. Она качнулась в стороны, словно круги побежали от брошенного в воду булыжника. На щите вбитыми в ступни и ладони гвоздями был распят труп Мишки Хлопова. Вода смыла кровь, шляпки гвоздей казались черными точками на белом фоне кожи. Еще один гвоздь был вбит в лоб, чтобы держалась голова. Сбоку от чего, над бровью, чернел довольно большой пролом, из него дождь еще вымывал розовые струйки…

— Молчи, — сказал Хлопов жене. И она задавила крик, лишь глаза стали безумными, Колька, старший, обнял ее, не отрывая взгляда от спокойного, безмятежного лица брата, которое ничуть не уродовала дыра и вбитый в лоб гвоздь…

Офицер заговорил. Он держал шлем в руках за спиной — то ли барахлила система перевода, то ли данван хотел казаться "ближе к народу". Но язык он знал плохо, говорил с сильнейшим акцентом, тянул гласные и наоборот — вылаивал короткие слова, будто команды перед строем. Очевидно, он и сам понимал, что не очень хорошо объясняется, потому что то и дело морщился — вполне по-человечески — и потирал лоб перчаткой.

Смысл сказанного был, тем не менее, ясен. Юноша назвался Степаном Кудыкиным из Каменного Увала. Он сорвал операцию по захвату горской банды. В Каменном Увале Степана Кудыкина нет. Тело возят по весям с целью опознания. Если кто-то знает мертвого — пусть скажет. Офицер-данван напоминал о долге перед армией, принесшей в эти дикие места закон и порядок. Он говорил о том, что горские банды могут явиться куда угодно и "причинить чрезмерно слишком страшный вред мирным весникам".

Люди молчали. Каждый из них знал, что горцы провели тут прошлую ночь. Никто не слышал от них плохого слова. Никто из горцев, бывавших в веси до начала этой войны, не причинял никому из лесовиков вреда. Горцы были вспыльчивы, горды, но честны и отходчивы. Беду принесли не они. Беду принесли приехавшие на грузовике.

Люди так же молча начали расходиться в улицы. И данван, знавший, конечно, что в каждом доме тут есть ружья, подождал еще, отдал команду и сел в кабину, откуда торчал ствол пулемета. Солдаты опустили доску, попрыгали в кузов, подняли борт — и грузовик поедал прочь через дождь. Хобайны покачивались в его кузове и молчали. Говорить им было не о чем. Родины и старых привязанностей ни у кого из них давно не осталось. Друг друга они знали так хорошо, как только могут знать солдаты-профессионалы, долго служащие вместе. А говорить о войне, находясь на войне, было глупо. Поэтому они молчали. И лишь когда грузовик уже взбирался, ревя мотором, на гряду холмов у леса, молодой солдат, глядя за борт, сказал:

— Дождь.

Ему никто не ответил…

…Хлопов вошел в комнату сыновей, когда Колька шнуровал рюкзак — хороший, отец привез братьям такие с юга. Парень обернулся, глаза у него были красные и бешеные.

— Не держи, батя! — хрипло сказал он. — Все равно уйду!

— Я и не держу, — Хлопов перевел дух. — Мать уснула… Ты ступай, сынок. Ты найди этого Квитко. Как хочешь, где хочешь. Скажи ему… ну, то Мишка должен был сказать.

— А потом? — Колька не спускал с отца настороженных глаз. Хлопов посмотрел мимо сына;

— Иди, к кому захочешь. Лучше б к нашим, если есть отряды такие.

Колька встал на колени:

— Благослови, батя.

Володька оказался превосходным проводником. Во-первых, он был поразительно вынослив. Конечно, трудно было ожидать иного от мальчишки, выросшего в здешних местах. Но он шагал вровень со старшими горцами. Кроме того, он шел первым, выбирая какие-то одному ему ведомые тропки. За три дня пути чета раз двадцать, не меньше, проскакивала буквально под носом (или — у ног, или — над головами, или — за спиной) у многочисленных патрулей врага. Всё это время было холодно, шел дождь, ночи превращались в пытку, вставали все невыспавшиеся, с запавшими глазами, злые, как уводни, но мальчишка не жаловался — шагал впереди, бросая короткие фразы по делу. В разговорах по вечерам он практически не участвовал, хотя слушал всегда — лёжа на боку и подперев щёку ладонью.

В эти дни трудновато было удержаться от того, чтобы устроить хороший бумсик. Было где! Чем дальше на закат, тем больше попадалось складов, резервуаров с горючим, только что проложенных дорог и трубопроводов, весьма беспечно гуляющих солдат и офицеров, колонн и отдельных машин… Но подобный бумсик был бы непростительным со всех точек зрения…

…Утро четвертого дня было похоже на остальные. Спали в высоченном и густющем папоротнике — обнаружить в нем горцев можно было, только наступив на кого-то. Зато с папоротника лило — не рассеянными тоненькими струйками, а солидными ручейками и почему-то всегда в самые уязвимые и неудобные места. И — естественно! — происходило это как раз в тот момент, когда начинаешь засыпать как следует. Кое-кому удавалось наплевать на эти проблемы и уснуть-таки. Но снились холод, водопады и осенние купания.

Олег проснулся от очередной струйки, попавшей ему точно в нос. Он закашлялся, подавил капель еще во сне и, судорожно вздохнув, всхлипнув, открыл глаза.

В щелях между растопыренным пальцами-листьями проглядывало серое небо, суровое и хмурое, как глаза честного офицера милиции в старом фильме. С этого неба сеялся дождь — Олег различал даже отдельные капли, тихо планирующие вниз. При мысли о том, что "пора вставать", стало тошно. Даже двигаться не хотелось — мокрая одежда пригрелась, и двигаться — значило вновь прикоснуться к чему-то мокрому и холодному. Олег лежал в полусонном состоянии, довольно приятном, надо сказать, пока не услышал неподалеку голос Гоймира:

— Подниматься пора.

В ответ тихо засмеялся и что-то сказал по-французски Йерикка. Гоймир досадливо отозвался:

— Йой, не понимаю, знаешь одно!

— Ерунда, — бросил Йерикка, и Олег услышал, как шуршит папоротник — Йерикка без особой нежности расталкивал спящих. Но он был еще довольно далеко, и Олег не спешил шевелиться, наслаждаясь мгновениями относительного покоя. Когда же Йерикка подошел и довольно нахально занес ногу — Олег ловко откатился, со смехом вскочил, фыркнул, отряхиваясь от воды.