Дин Кунц - Симфония тьмы Страница 25

Силач опустился в соседнее кресло, рукой указав Гилу на кушетку.

— Но Глаз воспринимает все слишком лично. Он заглядывает вперед чрезмерно далеко и не может удержаться, чтобы не поинтересоваться собственной судьбой. И каждый раз судьба оказывается чуть-чуть иной, потому что возможные будущие изменения зависят от нынешних изменений. Он постоянно терзает себя видениями собственной смерти, хотя до сих пор жив и вполне здоров. Я пытаюсь удержать его от копаний в личных делах, потому что это слишком страшно, он приходит в состояние… Как ты это называешь, Глаз?

— Суицидальное — самоубийственное…

— Вот-вот. Мы это только что видели собственными глазами. А теперь я прошу тебя дать обещание, что ты будешь определять только шансы успеха революции, а не своего собственного. — Он повернулся к Гилу. — Понимаешь, если я хочу узнать, даст ли результат тот или иной тактический ход, я спрашиваю у Глаза. А он называет мне проценты. Я либо действую дальше, как запланировал, либо меняю тактику в соответствии с его видениями. Ему цены нет — до тех пор, пока он не застрянет на собственной судьбе.

— Ты зачем пришел? — спросил Цыганский Глаз, причем не сердито, а с любопытством.

Казалось, в этом человеке вообще нет места гневу, ибо размах виденных им картин будущего делал любой поступок, направленный против него, лишь сиюминутной мелочью, не стоящей раздражения.

— Это мой сын, Гидеон. Мы начинаем через неделю.

Серые глаза загорелись.

— Я бы на твоем месте был осторожен.

— Да уж, ты — точно, Глаз. Ровно через неделю. Так что не копайся в своих личных делах всего семь дней. А после этого можешь впадать в суи… самоубийственное настроение сколько душе твоей угодно будет.

После этого Гил и Силач ушли, и дверь отрезала от них потолок-море. Они прошагали уже полпути по коридору к дугообразному участку среди развалин, а Гил мог бы поклясться, что до сих пор слышит гулкие удары тела о стекло, снова и снова, с тошнотворной регулярностью.

Свернули в менее пригодные для жизни коридоры, чтобы сократить обратный путь, к Незабудке и Тише, а Гил раздумывал о популярах, с которыми успел познакомиться за последние несколько часов. Цыганский Глаз с его раздутой головой и способностью предсказывать будущее. Красный Нетопырь — создание, которое когда-то было человеком. Смола — обсидиановая фигура без глаз… Незабудка и ее перепонки… Силач со своей невероятной мускулатурой…

По дороге они оказались в таком месте, где стена коридора была пробита насквозь. Гил задержался, сел на кучу крошащегося камня и долго смотрел наружу, на останки когда-то великой цивилизации, на замусоренный пляж в нескольких ярдах за развалинами, на тот же океан, который видел через окно в комнате Цыганского Глаза. Он высунул голову в брешь, посмотрел в сторону и нашел стеклянный пузырь этого окна — примерно в четверти мили вдоль берегового обрыва и футов на триста выше.

Силач увидел, что он задержался, и вернулся к нему.

— Что с тобой? Устал?

— Нет.

— А что же тогда?

— Запись у меня в голове… Там было сказано, что это музыканты сделали вас такими, какие вы есть. Там было сказано, что музыканты изуродовали тех, кто выжил после ядерной войны, превратили их в популяров.

— Так и есть.

— Но это ведь сделала радиация от бомб.

— Не похоже на то. Случайное облучение породило бы чудищ похуже любого из нас. Сильная радиация в случайной форме производила бы большей частью нефункционалов — полнейших уродцев, не способных поддерживать собственное существование. А причиной, которая вызвала наши мутации, которая вмешалась в наши гены, были звуковые волны.

— Но откуда вы это знаете? Уже ведь четыреста лет прошло после войны, после появления первых популяров.

— В давние времена, — заговорил Силач, и слова эти прозвучали как привычное вступление к рассказу, предваряющему проповедь, — сразу после войны, мы снова начали понемногу становиться на ноги. Ну не мы — люди тех времен. Потом появились музыканты. Ты знаешь, конечно, что музыканты, как и многие другие группы, которые колонизировали прочие миры в Галактике, были изгнанниками, отверженными. Они покинули Землю, получив приказание убраться по-хорошему. И потому, возможно, возвращались они с твердой решимостью доказать, что они чего-то стоят. Всемирный научный контроль запретил их исследования, назвал их нарушающими стабильность и опасными для жизни, какой ее тогда знали. И вот они возвратились с желанием доказать, что они — лучшие, но вовсе не для того, чтобы помочь отстроить планету, а чтобы захватить владычество над ней. Они развязали короткую войну против землян, которые были теперь по большей части безоружны. Все это зарегистрировано в записях. Мы их прячем в надежных укромных местах среди развалин, чтобы они не попали музыкантам в руки: мы должны сохранить свою историю, даже если больше ничего у нас не останется.

— Даже если музыканты победили, — заметил Гил, — это никак не объясняет мутации.

— Музыканты, — продолжал Силач, — не стали уничтожать всех выживших землян. Они загнали их в развалины и бросили там психологически поверженными. Затем, в ближайшие несколько лет, стали появляться на свет первые популяры, младенцы со странными, нечеловеческими свойствами и чертами. По мере того как рождения таких детей продолжались (а все они были функционалами в той или иной степени), несколько ученых, сохранившихся после двух войн, прониклись убеждением, что мутации не случайны и вызваны вовсе не радиацией от бомб, слишком уж были тонкими, слишком… э-э… рациональными. Используя свои ограниченные ресурсы, эти ученые взялись исследовать ситуацию. Ничего не удалось доказать окончательно, но узнали вполне достаточно, чтобы им самим стало ясно. Музыканты излучали модулированные молекулярные звуковые волны с особыми характеристиками, избирательно воздействующие на ДНК и РНК.

— Но зачем? — спросил Гил. — Зачем делать такое с другими людьми? Они и так уже победили. Им что, этого показалось мало?

— Может, это был заключительный шаг. Они вернулись доказать, что сумели выжить, а мы — нет. Дальше они продемонстрировали свое превосходство, победив нас и загнав в руины, которые мы сотворили своими руками. И наконец, у них имелись средства полностью вычеркнуть нас из списков живого. Мы были низведены, по их мнению, до существ низших, чем человек. И еще, мне иногда кажется, они открыли для себя в новых мутациях источник развлечения.

— Но есть ведь театры, — отметил Гил.

— Каждому, — возразил Силач назидательным тоном, — требуется иметь рядом кого-то, по отношению к кому он мог бы чувствовать себя вышестоящим, этакую группу, на которую он может смотреть сверху вниз. Музыканты в Вивальди придумали систему классов, которая это обеспечивает. Насколько я разобрался в вашем социальном устройстве, ваш Первый Класс может смотреть сверху вниз на ваш Второй Класс, ваш Второй Класс — на ваш Третий Класс, Третий Класс — на Четвертый Класс. Но где Четвертому Классу найти низших, на которых он мог бы смотреть свысока? Конечно, это популяры. Итак, оставляя в стороне месть, оставляя в стороне развлекательную ценность, оставляя в стороне просто садистскую жилку, которая процветает в обществе музыкантов, мы нужны им как последняя логическая ступень в их социальном порядке…

Они сидели какое-то время, глядя на пляж. Из воды выбрались несколько крабов и принялись бочком бегать по песку, выискивая что-то, им одним ведомое. Становилось темнее. И холоднее. Туман густел, пальцы его заползали даже в пролом стены, где сидели Гил и Силач.

— Ну что, готов? — спросил Силач.

— Да, — ответил Гил, поднимаясь. — Пошли.

На обратном пути они, по молчаливому согласию, хранили молчание. Гил пытался решить, действительно ли он готов теперь, после того как узнал все эти жуткие подробности, стать на сторону популяров в приближающейся войне. Но пока уяснил лишь, что стоит на тонком канате между двумя сторонами и старается не упасть. Балансирует. Ну что ж, балансировать он умеет неплохо. Не упадет ни на одну сторону, ни на другую. Он попытался пристыдить себя за свои колебания. Тяжкие обвинения склоняют чашу весов против музыкантов. Он должен быть уже в самой гуще борьбы популяров. И все-таки…

Все-таки ему нравился комфорт общества, в котором он вырос. Не так-то легко от него отказаться. Если провалить эту попытку переворота, популяры, вероятно, никогда уже не смогут взбунтоваться снова. И он останется цел и невредим. Гил сознавал, что сейчас занимает не самую героическую позицию. Как ни посмотри, трусливая позиция, презренная и отталкивающая.

«Еще немного сочувствия к популярам, — думал он, — и я возьму на себя роль их предводителя в революции. Если бы хоть случилось еще нечто такое, что пробудило бы во мне жалость к ним, чтобы я глубже ощутил их беды. Вот тогда стал бы без колебаний их защитником и героем. Только не похоже, что действительно что-то такое произойдет и переубедит меня. Очень не похоже…»