Евгений Шепельский - Фаранг Страница 25

Я передернул плечами: «Загадки!» С тех пор как оказался в этом мире, я собираю загадки полными горстями и не получаю ни одного ответа. Ненавижу играть роль слепого котенка!

Ярость начала подниматься в груди, но я подавил ее, стиснув кулаки. Спокойствие. Только спокойствие. Сейчас произведу осмотр на месте. Может, на хуторе удастся найти какую-нибудь пищу.

Я бросил взгляд на тот берег. Полоса глянцевитой гальки, несколько валунов поблескивают капельками росы. Клонятся к воде ивы. За береговой кручей угадывается низинка, а дальше — снова поднимаются холмы, голубовато-серые в душном безветрии; над их гребнями вьются клочья тумана. Плешины лугов, перелески… Там и тут — стальные пятна травы убийцы. Ладно, положим — в Сумрачье вообще нет людей, после того, как здесь произошло нечто, народ убрался с таких вот хуторов поближе к метрополии. Наверняка тут есть еще хутора, спрятанные в складках холмов, по берегам рек — такие же безлюдные. Йорик сказал, что за время моего отсутствия Сумрачье выросло. Вопрос: вот этот хутор, как давно он попал под действие Сумрачья? Ладно, все-таки осмотрю хутор. Проклятое любопытство. Плеск ручья успокаивал, навевал дремоту. Я внезапно осознал, что говор текущей воды лишь подчеркивает мертвенное безмолвие.

Тут птицы не поют, ага. И собаки не лают. И коровы, что характерно, не мычат. Нехорошо… На сей раз в груди родилось странное чувство. Я бы не рискнул назвать его страхом — Джорек вообще мало чего боялся, в отличие от Тихи Громова. Скорее — опасение.

— Останусь я сегодня без обеда… — Собственный голос показался гулким и каким-то невнятным. И нарочито громким. Здесь так говорить не следовало. Вот просто нельзя было, и все! Колыхнулась ветка. На том берегу, в ивняке, колыхнулась ветка! Я подпрыгнул и едва не грохнулся в воду, оскользнувшись на корне. Успел вцепиться в ствол ольхи обеими руками, ногами уперся в выбоину под деревом. Кое-как выполз на сухое и посмотрел на тот берег. Пусто. Сонные ракиты все так же клонятся к воде. Поблескивает роса на камнях. И — никаких следов чудовищ. Ну вот, уже мерещится всякая дрянь. Я свирепо ощерился, глухо зарычал — так рычит пес для острастки. Или лиса — лисы ведь относятся к семейству псовых. Мне не ответили.

Я сполоснул ладони, подобрал торбу и пружинисто вскочил. Если на хуторе есть кто из людей — ох и испугается он Джорека. Щетинистый малый со свирепыми глазами — настороженный, вернее — свирепо-настороженный. Злой. И голодный. Героям тоже надо есть. Прикид от Хьюго Босого, а торба с камнями — вместо фирменной барсетки. А теперь спокойно и обстоятельно проведем осмотр хутора. И заодно проверим собственную смелость. Не Джорека, прошу заметить — Тихи Громова, обычного ветеринара росточком сто пятьдесят два сантиметра, любителя носить обувь на утолщенной подошве.

Взвесив в руке торбу, я двинулся к частоколу — осторожно, словно по топкой гати. Частокол навис надо мной, здоровенный, весь в каких-то грязно-серых пятнах, словно его обрызгали краской. От бревен шел запах, подобный тому, что был рассеян в тумане. Запах тлена, гниения. Опачки, как говорится. Приехали…

Я присмотрелся к пятнам. Они были испещрены крохотными дырочками, как ноздреватый хлебный мякиш. Плесень! Да как много…

Я пнул сапогом бревно палисада и ощутил, как подается дерево. Эге, а частокол-то — трухлявый! Я отскочил, живо представив, как подгнившие бревна валятся мне на голову. Трухлявеет обычно снизу, а вот сверху древесина еще вполне крепкая, запросто долбанет по темечку. Но частокол выдержал. Из вмятины, пробитой сапогом, осыпалась серая труха, похожая на крысиный помет.

— Вот дрянь… надо же…

Я с брезгливой гримасой постучал каблуком о землю.

Очень захотелось развернуться и дать деру. Вот это точно говорил Тиха Громов, не Джорек, хотя и чувства Джорека подсказывали — задерживаться на хуторе не стоит. Хм, а если по всей Корналии такая чертовщина? Жалко, что Йорик не рассказал мне о Сумрачье хотя бы несколько лишних подробностей.

Я бросил взгляд за реку и покрыл Йорика самыми последними словами, затем, двигаясь мягким кошачьим шагом, подкрался к воротам. Правая створка приоткрыта, в щель виднеется двор, поросший травой. Запустение…

Хозяев нет уже давно. А может, они того, внутри? Ну, в разобранном виде? В виде обглоданных костей. Или даже — расколотых костей. Костный мозг — а это всем известно — лакомство для хищников.

— Эй, — тихо позвал я в проем. — Эй, есть кто живой? Эй, люди? Почта приехала! Магазин на диване! Считаю до трех, кто не отзовется, пусть всю жизнь страдает геморроем!

Тишина громко зевнула в ответ. Я легко отжал створку локтем, чтобы руками не касаться заплесневелой древесины. Петли взвизгнули, хлопьями осыпалась ржавчина. В лицо повеял легкий ветерок. Жилой дом смотрел пустыми глазницами окон. Ставни распахнуты. Дверь косо висит на одной петле. Сложенные из массивных брусьев стены и черепичная крыша заляпаны серыми пятнами, причем на крыше плесень образует причудливые узоры. Я покрутил головой. Двор широкий… Справа сарай и слева сарай, весь перекошенный, с просевшей соломенной кровлей. За домом виднеется еще пара хозяйственных построек. Вдоль частокола, сделанного хитро, с навесом, поленницы дров, заготовленных неведомо кем неведомо когда. И все — все, все! — измарано плесенью. И гнилое. Мертвое.

Впрочем, плесень не мешала расти вьюнку, заткавшему поленницу. Он даже цвел, распустив голубовато-серые колокольчики.

Мурашки пробежали по моей спине. Мертвый хутор. Мертвый и проклятый. Эта плесень, быть может, с одинаковой легкостью пожирает не только дерево, но и людей. Я превозмог страх и, движимый любопытством, направился к дому — массивной громаде с четырьмя кирпичными трубами. Как видно, тут живали люди имущие.

Стиснув горловину мешка, я, крадучись, приблизился к входу. Крыльцо было невысокое, но явно подгнившее, как и все здесь. Я не рискнул на него становиться. Зайдя сбоку крыльца, толкнул разбухшую дверь. Открылась сумрачная комната с плесенью, все той же плесенью, только на сей раз ее было куда больше, словно в таком затененном месте она лучше росла. Ее кляксы усеивали стены и дощатый просевший пол столь обильно, что местами под ними не было видно дерева. Потолок также просел, подгнившие балки грозили в любую секунду рухнуть вниз. Мебели я не увидел. А что это на полу?

Посредине комнаты были свалены различные вещи — гора внушительная, мне по колено. Кривясь от тяжелого запаха, я осматривал ее несколько секунд. Домашний скарб. Некогда увязанный в мешки домашний скарб. Плотная мешковина припала плесенью и рассеилась, утварь и инструменты выглядывали из прорех: дерево сгнило, а железо изошло ржавчиной до дыр. Угу, так и запишем: люди отсюда сбежали. Они снаряжались второпях, и для утвари просто не хватило места в фургоне, или на чем там они собирались податься в бега. А вторую ходку сделать не рискнули. И, видимо, на то были веские причины. Очень веские.

Разум Джорека нарисовал мне яркую картину бегства. Повального, панического бегства. Что-то здесь случилось такое, из-за чего…

У меня зачесались кончики ушей. Легонько так, словно перышком щекотали. Я недоуменно вскинул брови и яростно заскреб пятерней. И только потом, инстинктами Джорека, сообразил, что на меня смотрят со спины.

Я круто повернулся на каблуках, шагнул вперед и…

У ворот сидел пес. Кротко устроился на задних лапах, глядя на меня огромными кроваво-красными глазами без зрачка и радужки. Я чуть слышно вздохнул.

Пес? Нет, тварь! Еще одна тварь, черт дери! Она была размером с кавказскую овчарку. Здоровенная псина, но при этом худая, настоящий скелет, обтянутый шкурой. Да собственно, это, кажется, и был оживший скелет. Тощие лапы с гротескно огромными когтями, отливающими стальным блеском, грудь — костяная заостренная пластина, покрытая черной как уголь шерстью. Местами шерсть протерлась, и виднелась грудная кость — бледная, словно ее давным-давно выбелило солнце. Тонкая шея, оплетенная выпуклыми жилами, и голова… Вот от головы меня натурально кинуло в дрожь. На голове не было шерсти. Совсем. Белая кость — и плетенка из голубоватых пульсирующих вен. И глаза — выпученные и красные. Маленькие дыры там, где некогда были уши. Морда вытянута, я бы сказал — чрезмерно. Пасть с огромными белыми клыками отвисла, и наружу высовывается обычный собачий, розовый язык. Зенки с красными бельмами, выпученные и круглые, смотрели на меня пристально, изучали, временами подергиваясь жемчужно-розовыми, слюдяными веками. И читался в безмолвном взгляде пса такой разум, что я волей-неволей отвел глаза.

В горле вдруг поднялось рычание, но смолкло, захлебнулось на жалкой ноте.

Милая собачка… Баскервилей. А уж какая у Баскервилей рыбка — я вообще боюсь представить! От пса исходил густой дух тлена, гниения.