Александр Сивинских - Имя нам – Легион Страница 25

И, наконец, совершенно независимой, но грандиозной фигурой возвышался над базой №18 безногий колосс Сильвер. «Страж Врат». Именно так, не больше и не меньше! Он не подчинялся ни «бате» – командиру части, ни начальнику штаба, только главкому Легиона, с которым имел личную линию связи. Но взаимодействовал, естественно, как с военными, так и с учеными.

(«Серый кардинал?» – было приписано на полях рукой Генрика.)

Больше штатное расписание ничего полезного не содержало. Зато имелся интересный момент: вместо полных имен, отчеств и фамилий напротив должностей чего только не было написано! И клички, и фамилии, и даже номера! Большие Братья имели неизменные имена-отчества. Командира базы, «батю», величали Степаном Степановичем. Начальника штаба – Семеном Семеновичем. Батал-куратора четвертого взвода – Анатолием Анатольевичем. Вечно недовольного жизнью «старшину», каптенарм-куратора взвода материально-технического снабжения, Осипом Осиповичем. Прочие Иваны Ивановичи имелись в изобилии…

«Царство торжествующей анонимности!» – сонно подумал Филипп и смежил очи.

«Большинство спортсменов, серьезных, хочу уточнить сразу, спортсменов – мазохисты. Или идиоты. Да, пожалуй, так, полнейшие кретины!» Эта мысль пришла Филиппу в голову, когда он утром следующего дня «качал пресс» на наклонной доске, и число повторений перевалило уже за пятый десяток. Доска стояла почти вертикально. Мышцы нестерпимо жгло, сердце гулко колотилось где-то между ушами, а недавняя улыбка превосходства над окружающими превратилась в неподдающуюся сознательному изменению гримасу. Однако упражнение следовало закончить.

Филипп с шумом выдохнул и согнулся в пояснице: пятьдесят шесть! Но разогнуться не сумел. Кто-то крепко и недружелюбно схватил его за волосы. Филипп приоткрыл глаз и ужаснулся: надо ним склонялась гневная, крайне решительно настроенная личность. Кажется, на избиение. И, кажется, на избиение именно его.

Рыжий Бобсон собственной персоной.

– Слезай, покойник, – процедил он. – Гробовщик пришел. Буду тебя хоронить.

– У меня контракт только начался, – заявил Филипп.

– Ерунда. Все равно калекой ты будешь никому не нужен, – сообщил Бобсон. – Слезай, говорю, сволочь!

Филипп послушно вытащил ноги из-под мягких валиков и опустил их на пол. Боб, не отпуская волос, сказал «ага, молодец» и приложился огромным веснушчатым кулачищем к его челюсти. Сердце Филиппа рухнуло в живот, в глазах потемнело, ноги подкосились. Он замотал головой. Когда зрение восстановилось, стало понятно, что он сидит на полу и опирается растопыренными руками о канаты, опоясывающие ринг.

Боб снова навис над ним, сказал деловито «сейчас повторим», сгреб его за грудки и рывком поставил на ноги.

Повторения Филипп отнюдь не жаждал, поэтому резко вскинул руки вверх, одновременно поворачиваясь к Бобу спиной. Майка треснула, одна пройма лопнула совершенно, зато контакт с соперником был разорван. Филипп врезал локтем ему в живот, потом присел, крутнулся на носке и правым «крюком» ударил в пах, оказавшийся прочти точно напротив лица. Подлый трюк, но ему было не до сантиментов. Сержант начал первый и тоже не блистал благородством манер. Филипп всего лишь защищался.

Боб раскрыл рот, сдавленно охнул, да так и замер, не имея ни желания, ни возможности продолжать схватку.

– Часть вторая. Возвращение живых мертвецов, – сказал Филипп и круговым ударом ноги поверг противника на пол.

Пока Филипп раздумывал, добить ли рыжего неприятеля грифом от штанги прямо сейчас или чуть позже, подскочили Мелкий с Наумом Березовским. Больше в спортзале ко времени корриды никого не оставалось. Одни фанатики мышечной массы.

– Капрал, – негромко позвал Филиппа Мелкий. – Слушай, оставь его, а? Кто нам станет продукты на полигон возить, если ты его уработаешь до гипса?

Филипп хмыкнул, но гриф не выпустил.

– И кто Веронике цветы дарить будет, когда ты ее бросишь? – спросил Наум. – А ведь ты ее бросишь, Фил. Добры молодцы вроде тебя народ в сердечных делах больно уж ненадежный.

– Чего? – возмутился Филипп. – Ты что несешь, придурок? Национальная расположенность к психоанализу пробудилась? Так я тебя о консультации не просил. Не пошел бы ты с нею куда подальше?!

– Я тебя предупреждал, гад! – взревел Мелкий, бросаясь в атаку.

Тут следует отвлечься и кое-что разъяснить. Наум Березовский и Павел Мелкий дружили с детства. С самого раннего. Учились в одном классе, сидели за одной партой и на пару колотили недоумков, имеющих претензии к национальности Наума. Затем их дорожки разошлись. Березовский продолжил учебу в медицинском университете, а Мелкий, проваливший вузовские вступительные экзамены, загремел в армию. Свела их судьба лишь через восемь лет. Мелкий к тому времени служил оперативником в уголовном розыске. Буквально чудом ему удалось вычислить и взять сексуального маньяка, “специализирующегося” на детях. Разумеется, адвокат извращенца потребовал психиатрического освидетельствования подзащитного. В состав комиссии вошел и молодой, но очень яркий специалист по фамилии Березовский. Комиссия большинством голосов заключила, что обследуемый – тяжело больной человек, нуждающийся в уходе и лечении. Частное определение, вынесенное Наумом, считавшим, что маньяк – ловкий симулянт, суд во внимание не принял. Старые друзья погоревали-погоревали, да и решили восстановить справедливость самостоятельно. Тем более что “больной”, удивительно быстро пошедший на поправку, вскоре оказался на свободе. Негодяй их методов не пережил; скрыть же рукотворность его смерти по ряду причин не вышло. От правосудия друзей схоронил Легион…

…Мелкий зарычал и бросился в атаку. Наум остановил его, примирительно заговорил:

– Фил, дружище, прошу, брось антисемита из себя строить. Не настолько ты дурак, как я понимаю. А что касается моего «диагноза»… Поверь, он имеет под собою не только серьезную базу, которую я, как дипломированный врач-психиатр, вполне способен возвести при первом же взгляде на тебя. Но и собственный обширный в этом деле опыт.

– Да, Капрал, – ворчливо подтвердил медленно остывающий Мелкий, – Наум много девок попортил, пока сюда не загремел. Я сам ему за это не раз морду бивал.

– Все равно дело не твое, – хрипло сказал Филипп Березовскому, бросил гриф и ушел. На душе было гадко.

ГЛАВА 8

Как на улице узкой

Меня треснули доской.

Что за мать твою ети?

Нельзя по улице пройти!

УАЗ остановился напротив нашего дома, я спрыгнул на мокрый растрескавшийся асфальт и помахал рукой водителю. Хороший он все-таки парень, этот Паоло. Хоть и молчун.

Петуховку заливал дождь. Холодный октябрьский дождь – с порывистым ветром, обрывающим последние, тяжелые и мокрые листья с тополей, и полнейшей беспросветностью на небе. Пока я, петляя, чтобы не утонуть в безбрежной луже, отделяющей дорогу от тротуара, добежал до ворот, джинсы промокли насквозь. Кожаная куртка и бейсболка пока держались.

Мне, разумеется, такая погода была на руку. Участковый сидит дома и до окончания дождя носа на улицу не покажет. Его сейчас из квартиры только пожар выгонит. Уж я-то нашего Матроса хорошо знаю.

Придется самому его навестить ближе к ночи.

А в Риме сейчас благодать! Или в Милане? Или все-таки в Риме? Вот, дьябло, забыл откуда прилетел! Фирму «Марчегалья» помню… нет, и ее толком не помню! Перелёт… перелёт тоже не помню! Кажется, проспал я весь перелет и даже во встречающую машину шел, поминутно спотыкаясь и опираясь на плечо улыбчивого Паоло.

А что я отлично помню, так это прекрасную мою итальянскую возлюбленную Веронику и ее прощальную пушечную пощечину.

«Подлец! Жаль не прикончил тебя Боб! Проваливай, и чтобы духу твоего рядом со мной не было!»

Она почему-то вообразила, что преподнесенный мною накануне букет содержал лошадиную дозу убойно-действенного русского афродизиака. И что упала она в мои объятия, прогнала своего давнего и честного рыжего воздыхателя, любила меня ночь напролет со всей безумной средиземноморской страстью – именно поэтому.

Возразить мне было нечего.

Да и не ждала она моих возражений, а ждала моего скорейшего исчезновения. Желательно, вследствие скоропостижной, но мучительной кончины. Потому что мало мне было ее, бедняжку, соблазнить! Я еще и кипящего праведным гневом Боба, что явился за поруганную честь невесты отомстить, крепко измордовал. Грубый, дикий, отвратительный зверь!

«Дрянной ты человечишка, Капралов! Да и чего другого от тебя ждать, от русского медведя?!» – восклицала прекрасная Вероника, свирепо жестикулируя.

Или не было про медведя? Что с моей памятью происходит, интересно? «Вот от сих до сих помню, а дальше – как отрезало!»

Марфа учуяла меня издалека. Стоило войти во двор, как она бросилась мне под ноги, визжа от запредельного счастья. Я присел, ухватил ее, ласково трепля, за лохматую шерсть по бокам шеи и безропотно выдержал миллион восторженных собачьих поцелуев. Вот всегда она так, словно я с того света вернулся. «Два существа в этом мире любят мужчину по-настоящему: мать и собака».