Олег Верещагин - Будьте бдительны! Сборник рассказов Страница 26

— Перелом, — ответил надсотник и мрачно оглядел развалины госпиталя — перенесённого в подвалы. — Не пустите?

— Нет, — отрезала врач и, безапелляционно повернувшись к офицеру спиной, пошла прочь.

— Так, — столь же коротко и безапелляционно сказал Верещагин и орлиным взором окинул покалеченный парк. Буквально через несколько секунд его взгляд упал на греющихся на сентябрьском (практически ещё летнем) солнце двоих дружинников своего отряда.

Раненый офицер в сером больничном халате и тапках на босу ногу шествовал по коридору, неся перед собой забинтованную руку. Его лицо выражало стоическое терпение. В конце концов офицер остановился — очевидно, устав от кровопотери и интенсивного движения — возле дверей какой-то палаты. Вид у него был настолько убитый, что спешившая мимо медсестра — по виду, недавняя старшая школьница — затормозила и сказала тихо:

— Давайте я помогу дойти… вам в какую палату?

— Ничего, ничего, дочка, — прерывающимся голосом отозвался офицер, буквально на глазах дряхлея лет до пятидесяти, — я сам, ты иди, иди… — и, едва медсестра неуверенно пошла дальше, прытко метнулся в палату, ногой закрыв за собой дверь.

В палате было не меньше десятка «лежачих». Кое-кто даже в сознании и достаточно бодрый — к ним офицер и обратился:

— Ш-ша, мужики… Тихо. Где мой вестовой?

— Мальчишка-то? — начал один из раненых, верхняя часть тела которого была закована в гипсовый корсет. — Он…

— Вижу, — поднял руку Верещагин (это был он), — спасибо.

Пашка лежал около стены — под капельницей. Когда надсотник подошёл и присел рядом на корточки, то сперва испугался — глаза мальчишки, открытые, были сонными, как тогда. Но потом Пашка сморгнул муть, вяло, но радостно улыбнулся и пошевелил пальцами руки, в которую уходил шланг (не одноразовый, старый резиновый). Зашевелил губами.

— Тихо, молчи, ты что?! — офицер поднёс ладонь к его губам. — Молчи, не говори! — он видел, что бинты на шее Пашки помечены красным. Мальчишка мигнул. Снова улыбнулся. Выпростал из-под одеяла вторую руку, коснулся бинтов на руке офицера, шевельнул бровями. — Да, сломал всё-таки, — кивнул Верещагин. — Ты в него влепил, ну, тут я тоже подсуетился — и прямо в лоб ему. Ребята к тебе тоже собирались, они потом тебе яблок принесут… — Пашка опять улыбнулся. — Там ничего страшного, ты быстро поправишься. Крови потерял много, а заживёт быстро. Пашка, — офицер нагнулся к мальчишке, — ты меня спас. Если б не ты — он бы как раз этой пулей мне в голову.

Губы мальчишки шевельнулись. Надсотник угадал такое знакомое: «Ой, да ну, Олег Николаевич…» — и встал, чтобы мальчишка не увидел его слёз.

Но Пашка и так уже «уплывал». Глаза его опять затуманились, он опустил веки. Лежачих было не меньше десятка  до пятидесяти, прытко метнулся в палату, ногой закрыв за собой дверь. двоих дружинников своего отряда.

— Спит, — сказал надсотник. Обернулся к раненым и вздохнул: — Просто спит…

— Кгхм, — сказала стоящая в дверях главврач. За её спиной маячила с ехидным лицом та самая медсестра. — Прррошу наружу.

— Смешно, — сказал Верещагин и вдруг засмеялся на самом деле — тихо, но так искренне, что лежавшая рядом женщина тоже не удержалась от смеха и спросила:

— О чём ты?

— Никогда не думал, что сломанная рука так мешает этому делу.

— Как ты меня нашёл? — спросила она.

— Да очень просто… — надсотник вздохнул. — Шёл — гляжу — то самое место. Сразу всё вспомнилось… Потом вспомнил и про адрес, ты мне называла.

— А ты не зашёл, — сказала она, переворачиваясь на спину. Добавила: — А я тебя сразу узнала. Ты ничуть не изменился.

— Врёшь, Лена, — усмехнулся Верещагин. — Я стал седой и умный.

— Ну, дураком ты и тогда не был… Я сразу внимание обратила — такой странный, загадочный…

— Это у меня наверное опять денег на сосиски не хватало, — заметил Верещагин, проводя здоровой рукой по волосам женщины. Это странным образом не выглядело лаской — просто движение.

— Не смейся, — строго сказала женщина, чуть отстраняясь. — Я терпеть не могла, когда кто-то стоит и сопит над ухом. Да ещё шуточки отпускать начинает. А в сто раз хуже — «серьёзно критиковать»… фэ! — издала она смешной звук.

— И поэтому ты носила свисток, — тоже оживился Верещагин. — Поглядела на меня через плечо, вздохнула тяжело и устало так спросила: «Мне свистеть, или сам уйдёшь?»

— А ты помнишь, что ты сказал? — засмеялась Елена. — Брови поднял и говоришь: «Впервые слышу, что милиция идёт на свист.»… Я о тебе потом часто вспоминала.

— А я о тебе нет, — сказал надсотник. Женщина хмыкнула:

— Честно по крайней мере.

— Как есть… А где твой муж? Я видел фото на серванте.

— Он погиб в начале лета. Был ополченцем, — коротко ответила Елена.

— А сын? — продолжал спрашивать надсотник, глядя в потолок, на котором проявились рассветные тени.

— Откуда ты про это-то знаешь?

— Что в доме есть мальчишка — видно сразу.

— Да… Он пионер. Никогда не думала, что ещё услышу это слово.

— Сколько ему?

— Двенадцать. Зовут Димка.

— Как?

Верещагин привстал. В голосе Елены прозвучало удивление:

— Дмитрий… Что с тобой?

— Нет, ничего, — офицер опустил голову на подушку. — Так.

— А у тебя есть дети? — помолчав, спросила женщина.

— Нет. Никого.

— Ты же рассказывал, что у тебя есть девушка. Тогда рассказывал, я ещё удивилась и даже обиделась — вот нахал…

— Нет. Уже тогда не было.

— Бросила? Или ты бросил?

— Она погибла, — надсотник закинул здоровую руку под голову. — А чем ты занимаешься… в смысле — сейчас?

— Я работаю в школе. Недавно открылась снова… в подвале. Рисование преподаю.

— Значит, сбылась твоя мечта?

— Не совсем. Я хотела стать художником… А ты кем был?

— Учителем… Светает. Лен, я пойду.

Встав и запахнувшись в халат, женщина села в кресло и молча смотрела в окно, за которым и правда начинался солнечный рассвет — будто вернулось лето. Неподалёку били пушки — бум-бум-бум, надоедливо и привычно. Надсотник одевался — неловко, одной рукой. И думал, что она могла бы помочь, и что он зря сюда пришёл — какой-то иидотский выверт, фокус памяти (или времени?), когда он за разрушенным памятником Петру Первому вдруг в вечернем сумраке увидел целую лестницу спуска и улицу за ней — совершенно такую же, как не то что до войны — вообще как тогда, в 91-м…

Он вышел молча. И женщина не повернулась в кресле…

…На самом пороге надсотник столкнулся — буквально лицом к лицу — с ойкнувшим мальчишкой, который отшатнулся назад, увидев выходящего мужчину. Но, различив форму и погоны, тут же подтянулся и лихо отдал салют.

Отдав в ответ честь, Верещагин быстро окинул взглядом паренька. Довольно высокий, в полувоенной форме (перешитой из НАТОвской) со знаками различия звеньевого отряда имени Героев Обороны, под курткой — красный галстук. Мальчишка был русый, сероглазый, и Верещагин, опустив руку после приветствия, сказал — сам не знаю, зачем, может быть, чтобы рассеять чувство неловкости — Димка глядел на него удивлённо, что было, в общем-то закономерно: «Дядя, а что вы тут делаете?»:

— Я знакомый твоей мамы, — и начал спускаться по ступенькам. Но мальчишка сказал вслед — без удивления, радостно скорее:

— А я вас узнал… сразу… почти сразу.

Надсотник удивился. Его фото было, конечно, в «Русском знамени», и не раз. Но таких как он офицеров были десятки. И их фото тоже печатались, так с чего мальчишка запомнил именно его?

— Откуда? — спросил Верещагин, оборачиваясь.

— А у мамы есть ваш портрет, — сообщил мальчишка спокойно.

Елена всё ещё сидела в кресле и удивлённо подняла голову, когда надсотник вошёл в зал — тяжело дышащий, словно после долгого бега. Из прихожей раздался голос сына: «Ма, я пришёл!» — но женщина сейчас этого не слышала, потому что Верещагин спросил:

— Где он? Покажи.

— Что показать? — спросила она устало, поднялась.

— Портрет, — ответил офицер, не сводя с неё глаз.

Длинноволосый мальчишка, опиравшийся локтем на парапет спуска, придерживал другой рукой на бедре красную спортивную сумку с надписью СССР. Светлую просторную безрукавку, пятнистые штаны, белыё лёгкие туфли — свою тогдашнюю одежду — надсотник узнал сразу. А потом вдруг узнал и лицо, которое сперва показалось ему незнакомым.

— Это я, — сказал Верещагин, ощупью садясь в кресло. — Да, это я.

— Я рисовала по памяти, — сказала Елена. — Через год.

— Муж… видел?

— Да. Но он был не ревнивый, и потом… это же смешно было — ревновать к мальчишке. Я сказала, что это мой знакомый. Со школьных времён. И он больше не спрашивал.