Алексей Кацай - Ад Страница 26

Пожарник окаменел. Впрочем, Паламаренко тоже. Не знаю от чего: то ли от моего появления, то ли от вида оружия. Мужик в пожарном костюме медленно начал поднимать руки, и тогда, когда его кулак с зажатым в нем пистолетом поравнялся с головой Паламаренка, случилось ЭТО.

Пол мелко-мелко задрожал и вдруг приподнялся, словно под ним плеснулась огромная волна океанского прибоя. Пожарник покачнулся. Что-то сухо щелкнуло, а Паламаренко, дернувшись и широко раскрыв глаза, начал оседать на неустойчивую землю. И на его лбу внезапно расцвело небольшое красное пятно с обожженными краями.

А вокруг происходило что-то невероятное. Лопались трубы, с грохотом падали обломки кирпича и железа, рассыпалось стекло, брызги которого со звоном вонзались в сталь конструкций. В воздухе летало колючее тряпье стекловаты. Шипел пар, трещали стены, и меня бросало из стороны в сторону, словно на корабельной палубе во время шторма. Но, несмотря на это, я бросился вслед за пожарником, рванувшим к тому месту, где все в клубах пыли вываливались огромные и надежные до этого момента ворота цеха.

— Стой, гад! — орал я. — Стой, сукин сын!

Вдруг он остановился, начав поворачиваться ко мне. И я понял, что сейчас в меня будут стрелять. Неосознанным и наивным жестом я поднял руку с фотоаппаратом, пробуя защититься им от неминуемой пули, но в это время что-то тяжелое и громадное, размером с целую планету, рухнуло мне на голову. И последнее, что я увидел, была вспышка. То ли от удара, то ли от выстрела, то ли от неожиданно сработавшей вспышки фотоаппарата. А потом настала темнота, которая клочьями падала, падала вместе со мной, со зданиями цехов, вместе со всем Гременцом, падала и все никак не могла достичь дна раскрывшейся в полмира бездны.

2

Я бежал по овражку, рассекающему окраину разрушенного боснийского городка. Бежал, сгибаясь и сжимая в руках старенький фотоаппарат, внутри которого непонятные мне химические реакции впечатали в гибкую пленку разорванные криком рты, вытекшие слезами глаза, окровавленные, обезображенные пулями тела и задымленные ненавистью черные глазницы автоматов. От только что виденной мной картины фотопленка должна была засветиться вспышкой ярости, переполнив затем все остальные кадры непроницаемым мраком. Но я верил в свет, верил в то, что без него запрещено жить в этом мире, и поэтому бежал, бежал, бежал, не слыша за собой ни топота погони, ни ругани на полупонятном языке, ни ехидного повизгивания пуль. И лишь мое неровное дыхание переполняло собой эту Вселенную.

Выдох-вдох-выдох… Выдох… Вдох… Выдох… Выдох-вдох-выдох… Только бы не упасть… Только бы не упасть… Держи дыхалку!.. Выдох-вдох-выдох… Выдох-вдох-выдох…

Вдруг я осознал, что бегу в абсолютной темноте. Или это я глаза закрыл от страха? Нет! Черта вам лысого! Волки умирают с открытыми глазами. Нужно только разжать веки… Нужно только…

Неожиданно до меня дошло, что я уже не бегу, а лежу вверх лицом, и в спину мою вонзаются какие-то острые обломки. Нужно открыть глаза!.. Нужно… Я изо всех сил сдавил фотоаппарат — какая-то странная у него форма! — и с невообразимым усилием, словно штангу ресницами поднимал, разодрал-таки набухшие веки, помогая себе кожей лба.

Надо мной склонилось чудовище с огромными круглыми глазами, серо-зеленой кожей и большим хоботом вместо нижней части безобразной рожи. А я не мог бежать. А у меня не было сил, чтобы, кряхтя, встать и вступить с ним в драку. Я мог только сфотографировать его, чтобы кто-то другой донес, дотащил потом пленку с изображением этого урода в редакцию и предупредил людей об опасности.

Поэтому я медленно и тяжело начал поднимать руку со стиснутым в ней фотоаппаратом. Животное хрюкнуло и жестким носком ботинка ударило меня по руке, а потом по лицу. Аппарат взорвался у меня в ладони и вновь наступила темнота, постепенно наполняющаяся болью. Большой болью.

А потом эта боль растворилась в плеске воды, которой меня обливали. Из конусообразного красного ведерка. Жестко. Не заботясь о моих эмоциях. И я, сидя под большой грудой кирпича, смотрел на перекрученное железо, разрушенные здания, клубы дыма и все не мог понять, каким образом здесь оказался Мельниченко, позади которого стояла Гречаник с группой незнакомых мне людей в камуфляжной и милицейской форме.

В ушах звенело, и голос Мельниченка слышался словно из далекого далека.

— Что? — пошевелил я рассеченными губами.

— Очухался, спрашиваю? — чуть громче произнес тот.

— М-м-м, — застонал я. — Что… Что происходит?.. А вы как сюда попали? Какого черта вам здесь надо?

— Это ты, гад, что здесь наделал? — вдруг подскочил ко мне какой-то обозленный мент в рубашке с оторванным погоном и поднял кулак в недвусмысленном жесте.

— Спокойней, капитан, спокойней, — не услышал, а угадал я по губам сказанное Мельниченком.

— Да какое тут спокойствие, Григорий Артемович! — тоненьким и очень далеким голоском заверещал капитан. — Эта ж курва уже полумертвая была, а все равно в нашего человека стреляла. Хорошо, что у парня реакция — слава богу! И так столько людей сегодня потеряли, а тут еще этот! — и он снова замахнулся на меня.

— Стрелял? — спросил я у самого себя. — Стрелял?.. А где фотоаппарат?

И я скосил глаза, пытаясь увидать рядом свое журналистское оружие. Но за изгородью ног, окруживших меня, увидел лишь чье-то тело, укрытое мешками из стеклоткани. Из-под них выглядывала нога в огромном желтом ботинке. «Такие мэр носит», — подумал я. И вдруг все вспомнил. Даже дернулся на месте всем телом, выплескивая из него дикую боль.

— Люди! Люди! Пожарника нужно поймать. Такого неуклюжего. Большого. С пистолетом. Он Паламаренка убил!

А люди молча смотрели на меня, и никто никого ловить не собирался.

— Пожарника, говоришь, — кашлянул Мельниченко. — С пистолетом? А не с этим ли?

И он вытянул из внутреннего кармана грязного пиджака небольшой пистолет, завернутый в прозрачный целлофановый пакет.

— Кажется, он, — произнес я, пробуя собрать вместе мысли, шевеление которых в черепе ощущалось мной почти физически.

— Кажется? А я почти наверняка утверждаю, что это он. Тот самый пистолет, из которого вы, Роман Волк, убили мэра города, но не успели убежать, благодаря землетрясению. Тот самый пистолет, из которого вы спустя некоторое время стреляли в работника спасательной службы. Но, к счастью, не попали.

Мои мысли снова понеслись врассыпную. Я уже не понимал, кто из нас бредит: я или Мельниченко. Да и вообще, существует ли он на этой покрытой обломками планете? Может, он просто плод моего воображения, и нужно только посильней тряхнуть головой, чтобы он исчез из нее, словно изображение с экрана неважного телевизора? Стоп! Он сказал что-то про землетрясение! Я снова, уже внимательней, осмотрелся вокруг, старательно избегая смотреть на желтые ботинки, существовавшие, казалось, отдельно от тела, скрытого под мешками.

Пейзаж, действительно, был еще тот. Разрушенные стены, крыши, трубы, торчащие под немыслимыми углами, из которых что-то текло, клубилось и выбрасывало пар. Метров за двадцать на искореженной, поставленной торчком рельсе, болталось что-то липко-красное. Разинутые пасти выбитых окон всасывали в себя клочья дыма и от этого покашливали человеческими вскриками, воплями, бранными словами. Я вдруг понял, что ко мне внезапно вернулся слух. Но не понимание того, что происходит.

— Он не понимает, — в унисон моим мыслям неожиданно проскрежетала Гречаник и обратилась ко мне: — В городе произошло землетрясение. Вы в это время находились на химии, в машинном зале, где вас и ударило обломком железного марша по голове. Вскользь. Вы потеряли сознание и часа два лежали рядом с телом Паламаренка, где вас и нашли. В вашей руке был зажат пистолет. Вывод напрашивается сам собою.

— Пистолет? — по-прежнему ничего не понимал я, не обращая внимания на то, что Тамара настойчиво избегает называть меня по имени. — Подождите. Но у меня, кроме фотоаппарата, никакого другого оружия не было. Да и аппарат не мой: я его у Алексиевского взял.

И тут я увидел Д. Раконова, который, съежившись, прятался за спинами милиционеров.

— Во! — воскликнул я. — Михалыч, где твой фотоаппарат?

Тот смущенно пожал плечами, но ничего не ответил. Глазенки его были надежно спрятаны за тонированным стеклом очков.

Меня вдруг затошнило. Откинувшись спиной на кирпич, я хватанул ртом горячего воздуха, старательно двигая кадыком. Люди молча смотрели на меня, и мне на мгновение стало по-настоящему страшно. Однако же — землетрясение! Баллов, как я понимаю, не меньше чем на восемь. И где? В Центральной Украине! Чепуха какая-то. Мир перевернулся!.. В буквальном смысле. Нет! Врут они все: не может этого быть.

— Григорий Артемович, — скривился я в улыбке, вспомнив утренние, но такие далекие-далекие теперь соображения Шнеерзона, — вы с Алексиевским поговорите. Он вам на пальцах докажет, что землетрясение вы устроили. Вместе со своими приятелями. Может, тогда вы поймете, что я и смерть Паламаренка — вещи несовместимые.