Диана Удовиченко - Эффект искажения Страница 26

Сергей продиктовал Вовке телефон Силантьева и посмотрел на часы. Девять. Пора было наведаться на Маяк. Наверняка бомж уже вернулся и устроился на ночлег. Ноябрьская погода не располагает к долгим прогулкам под открытым небом.

Желтый свет фар взрезал ночную темноту и увязал в густой дымке. "Откуда только вылезает? — досадливо думал Сергей. — Вроде бы уже холодно, а все туман…"

Маяк тонул в кисельном облаке, которое не в силах был разогнать даже дувший с моря ветер. Дымка клубилась над водой, выползала на мыс, делая его загадочным и неузнаваемым, скрывая и старый дом, и тропинку к нему. В прошлый раз берег казался огромным, уводящим в бесконечность, сейчас почему-то создавалось впечатление закрытого пространства и липкой, опасной тесноты. Сергей вышел из машины, включил фонарик и окунулся в туман.

А вот дом не изменился, как и в прошлый раз, встретил его мусорной вонью, крысиным шуршанием и скрипом половиц. Только собаки не было. Сергей поднялся на второй этаж и прислушался: из комнаты, где жил бомж, раздавался тихий храп. Хозяин был на месте.

Свет фонарика выхватил из темноты кучу тряпья в углу и скрюченного старика. Он сидел с закрытыми глазами, облокотившись на стену и схватившись за живот. На коленях у него лежал какой-то странный поблескивающий клубок. К запахам испражнений и помойки примешивался еще один — протухшего мяса. Сергей подошел ближе, вгляделся: между пальцев бомжа сочилась кровь. То, что издали казалось непонятным клубком, было кишками, вывалившимися из разверстой раны на животе. Нож, которым его изуродовали, лежал тут же.

Бомж с трудом открыл глаза, страдающие, мутные, как у больного животного. Сергей достал мобильник:

— Потерпи, дед. Сейчас "скорую" вызову.

— Не… надо… — едва слышно проговорил старик. — Поздно… мне…

— Кто тебя так? — спросил Сергей, наклоняясь над ним и стараясь не вдыхать тяжелую вонь.

Из беззубого рта вырвался мучительный предсмертный хрип. Собравшись с силами, бомж прошептал:

— Сам я… сам себя… — и, дернувшись, почти беззвучно добавил: — Он пришел за мной… зверь…

Агония была короткой. Спустя несколько секунд старик умер.

Милан, год 1135 от рождества Христова

В маленькой таверне пахло дешевым прокисшим вином, подтухшей рыбьей требухой и немытыми телами. Как и всегда по вечерам, здесь было людно: обмывали выручку мелкие торговцы, судачили за стаканом усталые ремесленники и слуги из близлежащих домов, отдыхали сдавшие караул стражники. В одном углу тихо сидела компания пропивающих заработанную мелочь нищих, в другом хихикала стайка вышедших на ночной промысел блудниц.

Над очагом жарился свиной окорок. Янтарные капли стекали по подпаленной шкуре, падали в огонь, добавляя к душному воздуху таверны запах горящего жира. Толстый неопрятный хозяин поворачивал вертел, успевая разливать вино для посетителей, но все внимание его было поглощено беседой с Луиджи, который устроился возле стойки, покрытой многолетним слоем грязи.

— Ох-ох, беда за бедой на дом делла Торре рушится, — хитро прищурившись, причитал хозяин. — Или проклял кто?…

— Ну, как сказать… — Луиджи, довольный таким вниманием, сделал большой глоток из глиняной кружки, солидно отрыгнул и продолжил: — Что до мадонны Ортензии, так она давно водянкой страдала.

— Говорят, раздуло ее так, что не узнать? — наклонившись к гостю, прошептал хозяин.

— Истинная правда, синьор Горголло, с трудом в гроб поместилась болезная, — кивнул Луиджи.

Хозяин осенил себя крестным знамением.

— А граф делла Торре что? Он, говорят, и сам недужен?

— Так и зашелся в рыданиях наш бедный господин, — простодушно ответствовал Луиджи, — так и залился слезами. Думали, все — уйдет следом за госпожой. Но пока, милостью божьей, еще жив, хотя и очень слаб.

К стойке подходили все новые гости, жадно вслушивались, желая во всех подробностях знать о чужом горе.

— Все придворные разбежались, все слуги, — жаловался Луиджи. — Только мы с Руджеро не покинули несчастного господина. Все на наших плечах: и дом, и больной… целый-то день в заботах… вот, нынче новых слуг наняли. Может, полегче станет.

— Ай-яй-яй, — вторил синьор Горголло, — времена нынче худые, неспокойные, всюду беда. А слыхали, в городе убийца завелся: то ли разбойник, то ли зверь дикий…

— Нечисть! — припечатывая монету к стойке, твердо произнес худощавый монах в истрепанной, подпоясанной вервием рясе. — Наказание за грехи!

— Так оно и есть, фра Томмазо, так и есть, — поддакнул хозяин, почтительно подвигая монаху большую кружку, доверху налитую вином. — Эй, трава придорожная! — окликнул он блудниц, — Зверь вам, случаем, не встречался? Не страшно промышлять-то?

— Если встретится, мы тебе уж ничего не расскажем, — пьяненько захихикала хорошенькая девушка, совсем еще юная.

— Молчи, Джина, дурная ты девка! — одернула ее полная женщина с бледным, увядающим лицом. — Не приманивай беду… А вам стыдно смеяться, синьор Горголло. Вчера зверь убил Носатую Розину. Истерзал бедняжку так, что взглянуть страшно было. А ведь у нее трое голодных ртов осталось…

— Врата похоти, — икнул монах, — семя Вавилонской блудницы. Это за ваши грехи платит Милан…

Захмелев, фра Томмазо разошелся и принялся клеймить погрязших в грехах миланцев. Луиджи, поджав губы, согласно кивал в такт его словам.

— А что достойнейшая мадонна Анджелика? — улучив момент, когда монах, утомившись, припал к кружке, спросил кто-то из гостей. — Как она переносит свое раннее вдовство?

— Заперлась в доме вместе с детьми. Молится, мужа оплакивает, даже в сад не выходит. Уж боимся, как бы и она не слегла, — погрустнел Луиджи.

— Времена, времена… — шептал растроганный синьор Горголло…

В храм Сан-Милан к вечерней мессе стекались горожане. Шли медленно, останавливаясь, чтобы поздороваться с соседями, переговаривались, делились новостями.

— Добрый вечер, синьор Руджеро, — проговорила маленькая опрятная старушка. — Как здоровье графа делла Торре?

— И вам добрый вечер, мона Оттавия, — степенно поклонившись, отвечал чернокнижник. — Милостью божьей еще жив…

— А что его бедные сыновья?

— Ах, мона Оттавия, — вздохнул Руджеро и, наклонившись к старушке, прошептал: — Только вам, почтенная мона Оттавия, только вам, по секрету… Джачинто и Лучано сбежали из дома и записались в Ломбардскую лигу.

— Как же так? — ужаснулась старушка. — Ведь они еще дети! Какой удар для графа!

— Мой господин — верный сын своей республики, — утирая глаза, произнес колдун, — он гордится сыновьями и сожалеет лишь о том, что не может быть рядом с ними в эти трудные для Милана дни.

— Какое сердце! — прослезилась набожная женщина. — Я буду молить Господа о том, чтобы не оставил своею милостью семью делла Торре. Наверное, и фра Никколо день и ночь молится о том же?

— Молится, мона Оттавия, но не здесь. Горе семьи так тронуло его, что он отправился в паломничество по святым местам…

— Прекрасные люди, храни их Господь, — пробормотала старушка и заторопилась к товаркам, чтобы поделиться свежими новостями о семье делла Торре…

Молитвы моны Оттавии и остальных миланцев были услышаны: граф Паоло делла Торре все же выжил, нашел в себе силы справиться и с болезнью, и со столькими несчастьями. Он возвращался к жизни медленно и мучительно. Спустя несколько месяцев граф начал появляться на улицах Милана и в домах знатных горожан. При виде этого бледного после недуга человека окружающие преисполнялись сочувствия к его горю и уважения к его стойкости…

Убедившись, что стараниями Руджеро с Луиджи никто не догадывается об истинной подоплеке случившегося в его доме, Паоло совершенно успокоился. Днем он приводил в порядок дела, едва не пришедшие в упадок за время его болезни, заодно присматривая тех, кто когда-нибудь станет его семьею, вечерами сидел в библиотеке и лаборатории, ночью же потайным ходом выскальзывал на улицу в поисках пищи. Луиджи или Руджеро запирали за графом дверь и терпеливо ожидали, когда он, испачканный кровью, вернется домой. Остальные слуги в это время спокойно спали, не догадываясь о сущности своего господина. И лишь фра Никколо, запертый в подвальной комнате, больше похожей на каменный мешок, чем на человеческое жилище, неустанно молился о том, чтобы Господь остановил стрикса, обрушив на него кары небесные.

Всепоглощающий, бесконечный голод больше не мучил его, для насыщения вполне хватало одного человека за ночь. И Паоло начал находить прелесть в самом процессе охоты. Ловкий, точно зверь, он бесшумно кружил по ночному Милану, долго подыскивал подходящую жертву, выслеживал ее. Выбрав удобный момент, набрасывался сзади, впивался зубами в беззащитную шею и с наслаждением высасывал горячую, дарящую жизнь и силу, кровь.