Антонина Клименкова - Русалки — оборотни Страница 26

— Что случилось? — спросил Феликс, догнав девушку.

— Чего-то не пойму, — проговорила она. — Тут вот у тропки развилка была. А нынче нету…

Феликс тоже огляделся, прошел немного вперед — так и есть, тропинка обрывалась под деревьями и дальше не вела.

— Куда делась? — недоумевала Глаша.

А потом рассерженно топнула ножкой по земле и крикнула, обращаясь к заливающимся свистом и чириканьем деревьям:

— Овечья морда, овечья шерсть! Дедка Леший, а ну верни стежку-дорожку на место!

В изумлении воззрившемуся на нее спутнику невозмутимо пояснила:

— Знаю, звучит глупо. Но зато помогает. Ах, вот и тропка! Пошли, Феликс Тимофеевич, мне буренку давно доить пора, заждалась, поди…

Действительно, утоптанная стежка-дорожка нашлась всего в двух шагах от места, где они стояли, — не заметить было невозможно.

Зажмурившись на миг, потерев переносицу, Феликс тряхнул головой:

— Овечья морда?

Глава 12

Дедка Леший на полянке

Грядку прополол поганок —

Сорняки-боровики

На делянке не с руки.

На следующий день… Хотя нет, в тот же, но попозже, когда уж миновал полдень и в огороде на прополотых грядках хозяек заменили гордо вышагивающие куры и гуси. В этот жаркий час, когда так сладко лениться на веранде, наблюдая за надувающимися от сквозняка складками занавесок на окнах, или на сеновале, выбирая из пучка самую длинную соломинку и жмурясь от подглядывающего сквозь щели в крыше солнца…

В этот час Феликс вновь отправился исследовать окрестности. Спал он нынче немного — хотя вообще полагал, что вряд ли сможет заснуть, обдумывая увиденное. Но как только вспомнил рассказ о Венеции, размеренный голос итальянца — глаза закрылись сами собой. Однако, спустившись к обеду, чувствовал себя бодрым и бог знает почему даже чуть взбудораженным. И почему-то не стал, повременил рассказывать Серафиму Степановичу, где пропадал всю ночь. Тот же, внимательно посмотрев на помощника, в расспросах не настаивал. На всякий случай, правда, напомнил, чтоб в одиночку за нечистой силой гоняться не вздумал, и ежели набредет на что-то серьезное… Феликс, конечно, поспешил заверить наставника в своем благоразумии.

— Ох, не уверен, — проворчал тот, провожая глазами удаляющийся в золотистое марево темный силуэт. — Видать, коли голову напечет, мыслям просторнее.

Первым делом Феликс наметил посетить заветный русалочий бережок — уже при ярком свете дня все там тщательно осмотреть, поискать следы, какие-нибудь улики, послужившие бы подсказкой. Нет, он ни в коем случае не считал, что задорные девицы ему привиделись: во-первых, слишком четко увиденное врезалось в память, до малейшей черточки. А во-вторых, сон не может присниться двоим одновременно — ведь Глафира была там вместе с ним и утром вовсе не собиралась этого отрицать.

— Нет уж, нынче вечером я туда не пойду, — покачала она головой и принялась с крайне озабоченным видом шелушить вареные яйца для окрошки.

— Почему? — поинтересовался Феликс, гадая о причине внезапно нашедшего на собеседницу скверного расположения духа.

— Некогда! — отрезала она. — Дед на днях возвратится, а у меня и конь не валялся. Есть тут когда глупостями заниматься да по лесам бегать. За всякими дурами подглядывать, — последнее она добавила сквозь зубы, крайне неразборчиво.

— Но ты точно не узнала никого из девушек? Не приводилось даже мельком встречаться? — продолжал допытываться Феликс, хоть уже понимал, что толку не будет.

— Нет, не знаю, нету у меня таких знакомых! — заявила Глаша, от всей души треснув особо крепким яйцом по столешнице.

Феликс прикрылся лукошком от полетевшей в разные сторон ы скорлупы:

— И предположить не можешь, откуда они появились?

— Ума не приложу! — Покидав яйца в миску, она взялась за нож с широким, кровожадно щербатым лезвием.

Так ничего и не добившись, Феликс решил, что пора и честь знать, извинился за беспокойство.

— Феликс Тимофеевич! — окликнула его Глафира на пороге. — Они, может, и не настоящие русалки, да вы б все одно поостереглись бы…

В том-то и вопрос: могут ли настоящие русалки оставить следы босых ног на песке? Свежая зола на месте кострища также наличествовала. Крошки хлеба давно склевали птицы, чьи лапки оставили кругом строчки стрелок. На влажной полосе у кромки воды еще виднелась размытая цепочка подков. Чуть дальше, в густых зарослях тростника, берег прочертила глубокая борозда — здесь они прятали лодку.

А вот здесь, на этом месте, сидела их белокурая госпожа — на ветке повис отливающий на солнце золотом волос, длинный, как паутинка…

Перед глазами точно сверкнула молния. До дрожи отчетливо вспомнилось нежное лицо, освещенное всполохами огня, обласканное мягким сиянием луны. Тонкие руки, мраморные плечи, стыдливо полуприкрытые живым потоком рассыпающихся от каждого движения прядей. Листья папоротника и осоки в венке от легчайшего кивка покачивались изящней самых дорогих и пышных перьев королевских уборов. Стройный стан — его не скрывала, лишь подчеркивала развевающаяся от ветерка ткань, словно сотканная из рассветного тумана и облаков весенней зори. Ее ноги… Ее шаги были невесомы, она шла, не касаясь земли, ступая по кончикам непримятой травы. Ее голос и заливистый смех…

Он тряхнул головой, пытаясь отогнать наваждение. Нельзя, не к добру эти мысли…

Едва колеблясь, пронизанная солнечными зайчиками, вода лениво наползала на берег, заливала следы. На радость любопытным малькам — играя в догонялки, резвые рыбешки прятались в этих крошечных прудиках. На самой грани стихий, небрежно выроненный, втоптанный в песок, увядал колокольчик. Поблекший бутон сморщился и посинел. Феликс помнил — она последней взошла на лодку. Не заметила выпавший из рук цветок. Этот маленький, отчетливый след, перечеркнутый переломленным стебельком, от ее ноги. Не понимая, что делает, не желая отдавать себе отчета, Феликс опустился на одно колено и осторожно вложил в след свою ладонь. Почти одной длины.

Он уже знал, что никакие силы ему не смогут помешать, и следующей ночью он снова придет сюда в надежде на встречу, на свидание, назначенное не ему…

Нет, она не может оказаться обычной девушкой из плоти и крови. Она — русалка, она существо, сотканное из волшебства… И она очаровала, околдовала его — сама того не зная, не подозревая, что он есть на свете. Только магией — древним дыханием природных стихий мог он объяснить нынешнее свое состояние. Он околдован, но, кажется, ничуть не сожалеет об этом. Напротив, едва ли не впервые в жизни смог почувствовать благодаря этой поселившейся где-то глубоко внутри жгучей печали, ярко осознать, ощутить тепло солнечных лучей на коже, порыв ветра, взъерошивший волосы, колючий укус крапивы на руке, бьющую в глаза силу зелени, бездонную синеву неба и белую нежность плывущих над головой облаков…

Прислонившись спиной к стволу березы, через сплетение плакучих, низко опущенных ветвей, сквозь мозаику листвы, ослепительно разнообразной в оттенках под солнечными лучами, он наблюдал за прихотливым полетом двух белых бабочек над поляной. Они танцевали замысловатый сложный танец, то скрываясь друг от дружки в траве, на цветке, распластав крылья, прижимаясь к коре деревьев, — то бросаясь одна к другой, не боясь расстояния и птиц.

Он смотрел, но видел перед собой совсем другое. Он понял, что действительно околдован. Он даже умудрился потеряться в лесу — заблудиться на этом клочке земли между дорогой, рекой и озером. Сбившись с направления и не заметив, начал бродить кругами. Будто леший водил, насмехаясь…

Бабочки куда-то скрылись. Почувствовав безмерную усталость, безразличие ко всему на свете, он без сил сполз по могучему стволу вниз. Бело-розовая кора тихо прошуршала, невольно напомнив строгий шелест пергамента, слышанный как будто вечность назад. Обхватив колени руками, запрокинул голову, прижавшись затылком к жесткому, но будто теплому дереву. Феликс принял решение…

— Эй, ты живой тут?

Феликс вздрогнул. Задумавшись, он не услышал, как на поляну вышел сухонький старичок с лукошком, полным ягод. Одет он был в полосатые портки, несоразмерно большого размера лапти и, несмотря на жару, в шапку-ушанку и меховую душегрейку поверх алой рубахи. Даже уши старика — видимо, тоже для тепла — поросли пегим мехом.

— А то гляжу, сидишь, не шелохнешься, да сам бледный, аки покойник, тьфу-тьфу…

Старичок и вправду передвигался совершенно бесшумно, даже траву не беспокоил — кузнечики не сигали из-под ног, не покачнулись цветы, не вспорхнули бабочки.

— Городской, поди? — спросил он, усаживаясь рядом на кочку меж корней березы.

— Угадал, дедушка, — кивнул Феликс.

Странно, но и душегрейка, и рубаха застегнуты по-женски.