Штабс-ротмистр - Анатолий Евгеньевич Матвиенко Страница 27

Самый высший уровень познания магии достигается, когда Одарённый сам начинает конструировать плетения. Что называется — с нуля. Или хотя бы подстраивать под себя имеющиеся, если стандартные отчего-то не подошли. Скопировать и «надеть» придуманное в Санкт-Петербурге у Тышкевича не получилось. То ли заготовка церковников индивидуально подстраивалась под каждого нового священнослужителя, то ли недостаточно точно срисовал нити, опутавшие бывшего полицейского, в любом случае, плетение не сработало. И граф принялся переносить его частями, приспосабливая к своей оболочке каждый узел в отдельности, стыкуя, согласовывая, удаляя неудачные фрагменты и заменяя их новыми… Кропотливая работа, вдобавок — не гарантирующая успеха.

Когда голова пухла, а точность действий пропадала, они вчетвером шли гулять по городу, стараясь как можно лучше смешаться с туземц… С местными.

Львова как истая леди предложила начать с гардероба. Поскольку Тышкевич признался, что намерен представить двух разведчиков репортёрами, выискивающими материал для продажи Ново-Йоркским газетам цикла статей о развитии Питтсбурга, в том числе — благодаря технологиям ординаров, стиль для всей группы придумали соответствующий. Правда, Пантелеев настаивал, что будет выглядеть подобающе любой обстановке, даже на рыцарском турнире средневековья, стоит лишь нацепить морок. Но сдался, признав, что возможны амулеты, морок рассеивающие.

Распределили роли. Граф стал кем-то вроде менеджера группы, подбирающей репортёрский материал, который будет продан изданиям. Львова, самая грамотная и бойкая на язык (куда подевалась её прежняя сдержанность?), вызвалась представиться пишущей журналистской. Сэвидж, по прошлой службе поднаторевший в фототехнике, да и на детективном поприще она пригодилась — добывать фото доказательств супружеских измен, вооружился фотокамерой на треноге. Монах удовлетворился ролью прислуги, выведенный в резерв, чтоб в любой миг обернуться кем-то другим и отправиться по особому поручению.

Тышкевич по настоянию княжны выбрал полосатые штаны и зелёный лапсердак. Почему-то именно так, вызывающе броско, одевались сутенёры и дельцы газетной индустрии. Прежние брюки, испорченные прогулкой по вагонной крыше и не отстиравшиеся, отправились в мусор.

Львова купила яркий жакет и здоровенную брошь из самоварного золота, смотревшуюся на ней как дешёвое доказательство неумеренных претензий. Граф взял с неё слово одевать сей аксессуар исключительно «на задании».

Сэвидж более других походил на натурального белого американца, кем и в действительности являлся. Притворяясь фотографом, обогатился разлапистой клетчатой кепкой с большим козырьком, дабы падающий свет не мешал смотреть в окошечко фотокамеры.

Наконец, монах получил очень дешёвый хлопчатобумажный костюм, бывший в употреблении и придававший ему вид оборванца на фоне трёх господ.

«Терпение и смирение, брат мой во Христе», — шепнул ему граф, и Пантелеев не понял, искренен тот или иронизирует.

Осмотрев критически четвёртого и самого непрезентабельного в группе, Виктор Сергеевич вдруг пропал, а через секунд десять объявился перед подчинёнными.

— Здесь я. И никуда не уходил. Ваш отвод глаз, сударыня, расшифровать неизмеримо проще, чем филологические выкрутасы нашего товарища.

— Лучше бы сосредоточились на английском, мистер. Или учили его как барышни в нашем пансионе благородных девиц — со словарём и учебником.

Тышкевич покраснел, а Сэвидж и Пантелеев переглянулись. Если Львова боялась себя скомпрометировать, то сейчас это удалось ей более чем. Она посмела попрекать графа, прямое начальство, назначенное российскими властями, словно женщина своего мужчину. Тот нервно дёрнул себя за ус. Но смолчал.

Высказался вечером, гуляя с ней по набережной реки около Маркет Стрит.

— Вы правы, сударь, и одновременно я ожидала от вас больших успехов. Продвинулись?

Без уродливой безделушки она смотрелась бы превосходно, но всё равно набросила отвод глаз. Сторонний наблюдатель увидел бы, что высокий усатый мужчина разговаривает со спутницей или спутником, но не понять с кем — взгляд упорно уводится в сторону. Более сложное плетение невидимости создаёт иллюзию, что человек беседует с пустотой[2].

— Очевидно — да. Хвастаться не буду, пока не удивлю вас чистым английским Среднего Запада. Произойдёт это завтра или через неделю — обещать не могу.

— Интересуюсь не только я. Вспомните принятую мной депешу из Третьего Отделения. Торжок спрашивает: когда приедем в Питтсбург?

Окончательное выпадение Львовой из образа связистки, при передаче сообщений не более одушевлённой, чем телеграфический аппарат с блестящими кнопками, и вызывало досаду, и одновременно радовало. Умная и инициативная наперсница, умело обработавшая «малыша Сэмми», а затем более чем вовремя рубанувшая штурм-корнета Хвостицина шаровой молнией, была гораздо полезнее. И уж конечно её общество доставляло истинное удовольствие. Увы — удовольствие соседства с запретным плодом.

Граф помнил упражнение в Академии — «не думать о жёлтой обезьяне». Сейчас был вынужден ежедневно упражняться в «не думать о Львовой иначе как о бойце специальной команды». При шестом уровне Одарённости, тем более с активной специализацией на атакующих и защитных плетениях, любые нескромные его мысли в адрес барышни выльются таким всплеском Энергии, что она, находясь близко, почует их, даже не опускаясь в глубокий транс.

— Анастасия! Я ведь приложил немало усилий к овладению английским, могу так обращаться? А теперь разрешите рассказать нечто личное. Откровенность за откровенность. Или вам скучно слушать историю из моей юности?

— Отчего же? Вы мне интересны, граф. К тому же в Гаррисберге не слишком много развлечений.

— Тогда приглашу вас в театр. Он как раз на первом этаже гостиницы.

— Спектакли на английском. Не попрекаю вас лишний раз, всего лишь предупреждаю.

— Попрактикуюсь в понимании. В общем, это главное в жизни. Меня часто не понимали. Например, родители, отдавшие в самый престижный колледж Минской губернии. Я много раз просился — хочу в заведение проще. Объяснял: там потомки Сапег, Радзивиллов, Потоцких. По богатству не ровня графскому семейству средней руки с маёнтком в Логойске и пахотными землями в уезде, каких-то двести десятин. Да, я рос выгодным женихом для какой-то паненки… но только самого уездного разряда.

— Родители не послушали.

Она произнесла эти слова не вопросительно, а утвердительно. Видно, уже много знала подобных историй.

— Конечно. Колледж блистал списком выпускников, одних действительных статских советников — свыше двух дюжин. Женское отделение, это вроде Московского института благородных девиц, оно, правда, находилось в другой части Минска, за Свислочью, готовило великосветских дам. Им прививали изящные манеры, учили танцам, исправляли магией внешность, коль в том нужда. Девицы выходили замуж не менее чем за маркизов, чаще за принцев из бывших королевских семейств Европы, за бояричей, некоторые — вообще за великокняжеских отпрысков. Папа считал, что колледж даёт билет в высший свет и счастливую жизнь.

— А на самом деле?

— Не скажу за все поколения, но при мне он был настоящим гадюшником. Хуже. Змеи не жалят друг дружку. У нас старшие измывались над младшими. Из магнатских семей — над детьми из семейств средней руки как моя. Конфликтам между воспитанниками до какой-то поры не придавали значения. Мол — дети шалят, сами и разберутся. Но когда братья Потоцкие перешли все границы и нанесли нам оскорбление из разряда тех, что пропустить невозможно, мой отец вызвал их отца на дуэль и погиб.

— Стало быть, вы пошли в офицеры, чтоб набраться сил для мести?

Виктор Сергеевич наполовину прикрыл глаза, точно так, как делала Львова в полутрансе, рассматривая тонкий мир и одновременно сохраняя присутствие в привычном. Собственно, на набережной не происходило ничего, требующего внимания. Лишь вдалеке обозначилась группка парней, идущих навстречу, но без видимой вражды.

— Признаюсь как на духу. Всех своих чаяний уже не помню. Скоро десять лет как минуло. Да и мстить некому. Почти все мужчины-Потоцкие отправились к праотцам. Кто случайно оступился, кто на дуэли.

— Подлый почерк Третьего Отделения, — безжалостно выставила диагноз Львова. — С заурядными боярами несложно. С великокняжеской семьёй обломали бы зубы. Но не буду критиковать вашего дядю. Бог ему судья.

— Спасибо за великодушие. На чём я… Вот. Памятник, достойный памяти моего отца, был бы в том, что единственный отпрыск добьётся всего, что дал бы проклятый колледж, и даже более. Чтоб мог сказать на могиле батюшки в фамильном склепе у Логойского дворца: «я памятник тебе воздвиг нерукотворный». Дядя, удостоенный ваших нелестных слов, также заслуживает благодарности. Сыновей