Михаил Гвор - Прорыв выживших. Выжженные земли Страница 27

Нет, товарищ Урусов, не утрирую. А если и утрирую, то не сильно. Если вы будете умирать от голода, если некуда будет идти, мы вас примем. Но только в этом случае. Но очень надеемся, что этого не будет.

— Так вот, — продолжил полковник. — Какие есть варианты разрешения данного вопроса:

Первый.

Вы устраиваетесь по соседству с нами на «диких землях». Да понимаю, что это даже хуже, чем сейчас устроены. Но предложить должен. Тем более, некоторая помощь с нашей стороны будет. Когда освоитесь — примем вас в республику. На правах автономии, или еще как…

Второй.

Мы готовы принять горожан нужных специальностей. И крестьян без ограничений. Даже ваши бойцы нам не нужны. Хотя их еще можно. А нахлебников — куда хотите. Понимаю, что не пойдете на это. Сам бы не пошел. Но опять же, предложить обязан.

И третий вариант.

Нас вполне устроит дружественный анклав на границе с казахами. Так что в успехе вашей разведки мы заинтересованы. Всё, что необходимо, получите. А когда пойдете всей толпой — коридор через Петропавловск обеспечить поможем. Хороший коридор, качественный, без единого выстрела в вашу сторону. Чтобы автобусы по лесам не толкать. И дальше по маршруту, хотя в зоне нашей досягаемости проблем быть не должно.

Так, что, извините, товарищи офицеры, за горькую правду, но скрывать что-либо права не имею…

Байназаров отвернулся к окну.

— Простите, мужики. Не можем мы иначе…

— Аллейкум ассалам, уважаемые!

— Ваалейкум ассалам, Мустафа!

— Что интересного происходит в мире, Абдулла? Или ты, Вагиз, поделишься свежими новостями?

— Куда ты всегда так торопишься, Мустафа? — ответил Вагиз, — сядь, выпей чаю, посмотри на мир спокойно и с достоинством присущим старости, а не спеши, словно пылкий юнец.

— Как скажешь, о мудрейший.

Мустафа устроился на дастархане и наполнил свою пиалу.

— Чудные дела творятся, уважаемые. Пенджикентский бек договорился с Хорезмским Шахом, и теперь они большие друзья. Если наш баши, да пошлет Аллах ему здоровья, решит воевать с Пенджикентом, то придется иметь дело еще и с узбеками.

— Как считаешь, Мустафа, не предательство ли со стороны Саттах-бека этот союз? Ведь узбеки не таджики, а совсем даже узбеки.

— Не знаю, Вагиз, не знаю. Иногда таджики ведут себя хуже узбеков. Вспомните хотя бы Ильяса, не от хорошей жизни вырезал Ниязов страшный знак на своих воротах и навлек гнев Аллаха…

— Ильяс навлек гнев Ирбиса, а не Аллаха, Мустафа!

— Какая разница, Абдулла, какая разница? А позавчера Хусейн Гафуров собрал вещи, и погнал скот в Проклятое ущелье. И вся семья ушла с ним.

— Что ты говоришь, Мустафа! — ужаснулся Вагиз. — Но ведь там дэвы! Разве Хусейн не знал этого!?

— Как не знать? Знал, конечно. Но он сказал, что лучше кутрубы старухи Оджун и ее сорокоухий котел, чем джигиты баши и их загребущие лапы. Последнее время эти шайтаны прохода не давали старшей дочке Хусейна…

— Гафуров совсем сошел с ума. Разве лучше быть сожранной дэвами, чем стать женой джигита баши?

— Вагиз-джан, — вставил Абдулла, — насколько я понимаю, о свадьбе речи не было. Только об усладе джигитов.

— Вах! Какие страшные вещи вы рассказываете, уважаемые! Но теперь красавицу Монадгул съедят страшные гули. Неужели, джигиты баши так легко отказались от добычи?

— Вчера десяток джигитов бросился в погоню за декханами. — сообщил Мустафа, — Пока никто не вернулся. Я думаю, и не вернутся. Проклятое ущелье никогда не выпускает свои жертвы.

— Вот ведь балаболки! — вздохнул Шамси, вновь не удержавшийся от комментария слов аксакалов. — Дожили до седых волос, а ума так и не нажили! Никто не вернется. Но не из-за злых духов, которых не существует, а потому, что Хусейн воевал с пуштунами на Афганской войне. Хотя это было тридцать пять лет назад, он не разучился стрелять и отлично знает эти горы. Гафуров убьет джигитов, а сам пойдет жить к вашим «кутрубам»!

— Один убьет десятерых?

— Один волк сильнее, чем десяток шакалов.

Шамси с трудом встал и, тяжело опираясь на посох, пошел к выходу. Собеседники проводили его взглядом.

— Стареет «железный Шамси», — произнес Абдулла, — раньше он не говорил глупостей.

— Ну, так у него за плечами уже больше ста лет. Или меньше? А, Мустафа?

— Кто считает чужие годы, уважаемые… Но Шамси воевал еще с немцами, а после той войны прошло семьдесят семь лет. И надо сказать, что джигиты, действительно, не очень хорошие бойцы. Тот же Хусейн справится с любым из них. Не с десятком, конечно…

— Вызывали, товарищ капитан?

— Было дело. Заходи, конь шахматный.

Урусов прошелся по комнате и показал Боре на стул. Сам сел на второй. Сундуков и Соловьев развалились на койках, застеленных привычными армейскими одеялами.

— Садись. И слушай. Местные власти в помощи нам не отказывают. Но принять всех они не могут. Или не хотят. Но лично тебе предложено остаться у них. Работать в шахматной школе. И жить, как нормальному человеку. Как до Войны. Почти. Мы тут посоветовались, и решили, что это хороший вариант. Для группы один человек погоды не сделает. А тут…

— Это приказ?

— Такое нельзя приказать. — отозвался Сундуков. — Это совет, Боря. И возможность. Мы, хоть и старые больные самовлюбленные мудаки, но не слепые. И видели кое-чьи глаза, когда этот кое-кто резался с молодежью в шахматы. А шансов дойти живыми до Таджикистана — мизер.

— Если это не приказ, я хотел бы идти дальше. — резко подскочил Юринов.

— Да на кой хрен тебе это надо?! — взорвался Урусов. — Мы все смертники, млять! Понимаешь, смертники! Мы пробьемся, насколько получится! Бригада придет туда, где мы последний раз вышли на связь, разнесет тех, кто убил нас, и пошлет новую разведку. Возможно, третья или четвертая доберется до твоих родных. Или до их костей. А может, и не доберется, найдут место раньше. Никто из нас до этого не доживет. Никто! А тебе предлагают жизнь! И любимое дело! Другого такого шанса не будет!

— Я…

— Заткнись. — обрезал всю дисскусию капитан. — Мы здесь еще неделю. Семь дней думай. Надеюсь, примешь правильное решение.

Боря вышел из штабной комнаты, спустился по лестнице, и обессилено плюхнулся на скамейку у входа. В голове было мутно. Намного мутнее, чем в первый день Войны. Жить здесь. В нормальном городе, где есть всё, где люди ходят по улицам без оружия, где непуганые подростки могут в шутку кричать: «Помогите!». Играть в шахматы. Учить детей своему искусству. Жить, как человек. Когда-нибудь мир возродится, и снова будут проводиться турниры. Он восстановит свои старые наработки, они все с собой, в ноутбуке и многократно дублированные на флешках и дисках. Придумает новые варианты. Будет одним из сильнейших игроков в мире. Или даже сильнейшим. Да не это главное. Вернуться в шахматы. Перестать воевать…

А ребята пойдут дальше. Потому, что есть ЦЕЛЬ. И они пойдут к ней через территории новообразовавшихся «стран» и откровенно бандитские анклавы… Пойдут, теряя людей и машины, ловя пули и осколки, подрываясь на минах… И где-то под Саратовом захлебнется кровью Димка Поляков, так и не увидев родного Волгограда… А чуть позже, в астраханской степи, вместе с «Тигром» сгорит Ванька Герман, поймав тонким бортом гранату из РПГ… Злая пуля найдет лейтенанта Соловьева, прикрыть которого не хватит одной пары рук, держащих автомат… И до Таджикистана дойдет только Андрей Урусов. Потому что Седьмой дойдет в любом случае. Но лишь затем, чтобы, умирая, выдохнуть в лицо Олегу: «Твой брат жив… В Уфе…».

А он будет стоять перед полковником Пчелинцевым, стараясь не смотреть в глаза, и что-то мямлить. Единственный выживший «рейдовик». Шахматист, гроссмейстер, домашний мальчик, абсолютно невоенный человек… Полковник пожмет плечами и уйдет вместе с бригадой. Уйдет дальше…

А навстречу бригаде пойдет семья, ибо мама, узнав, где он, не усидит на месте и своего добьется. Пойдут две невоенные женщины с ребенком на руках, почти старик с больным сердцем и Олег, брат, образец и почти супермен. Но всё же только почти. Не супермен, не бог, а просто хороший боец, один хороший боец. Как это мало против всего мира…

И опять он будет прятать глаза. От маленькой Санечки, пятнадцатилетней девочки с обезображенным уродливым шрамом лицом. Единственной дошедшей…

Шахматист… Гроссмейстер…

— Ванька, дай сигарету! — попросил Борис вышедшего из корпуса Германа.

— Ты ж не куришь, — удивился тот.

— Дай!

Водитель пожал плечами и протянул открытую пачку. Боря неумело прикурил. Затянулся. Раскашлялся, плюясь и перхая. Бросил сигарету на землю и пошел к своему корпусу.

— Ни хрена, какие мы богатые, — процедил Герман, поднимая с земли почти целую сигарету. — «Кемелом» бросаемся…