Владислав Русанов - Рассветный шквал Страница 29

Поставленный замыкающим Коннад непрерывно озирался, выискивая в редком подлеске затаившихся врагов. Того и гляди шею себе скрутит.

Мак Кехта, в отличие от него, была полностью погружена в свои размышления. Внешний мир, казалось, перестал для нее существовать. Даже свободно отпущенный на шею каурого коня повод она не удерживала в руке, а слегка перебирала пальцами.

Я шагал впереди, бок о бок со светло-серым скакуном Этлена, а Гелка поспевала рядом, вцепившись в мой рукав. Нам, понятное дело, коней никто не подумал предложить. Может, это и к лучшему. Мне всю жизнь свои ноги представлялись наиболее удобным средством передвижения. Премудрости верховой езды каким-то образом миновали меня и в юности, и в более зрелые годы. Скорее всего, и Гелка, рожденная и выросшая на прииске, не изобиловавшем иной тягловой силой, кроме людей-работяг, не стремилась взгромоздиться в седло.

Неторопливо проплыла мимо нашей процессии злобно оскалившая зубы Красная Лошадь. Мне показалось, что ее выпуклый глаз, созданный сменой жары и холода, внимательно посмотрел на мирно шагающих в одном направлении людей и перворожденных.

Дальше, на юго-восток от прииска, разлеглись холмы. Иные приземистые со скругленными вершинами, другие похвалялись крутыми склонами, где сквозь сползшую к подножиям землю проглядывали яркие мазки скального основания — костей гор.

Небесное светило, миновав полуденную отметку, поползло к закату. Зной струился не только сверху, но и от прогретых валунов, потрескавшейся земли, заставляя вспомнить печь-каменку. Все лесные обитатели давно укрылись в надежде сохранить малую толику прохлады, а мы все шли и шли, обливаясь потом. Ведь если мне в простой рубахе было невмоготу, то каково же сидам, не снявшим из предосторожности брони? Мак Кехта оставалась все в том же кольчужном капюшоне — койфе, в котором я увидел ее впервые. Коннад несколько раз украдкой смахнул струйки пота, набегающие на брови из-под островерхого шлема, украшенного по бокам изящными коваными крылышками.

Ничего. Пускай потерпят. Злости или раздражения у меня не оставалось. Выгорело все на площади перед «Рудокопом». В глубине души пряталось легкое ехидство. Хотелось посмотреть, как перворожденные начнут избавляться от своих железяк, раскаленных безжалостными лучами.

Не доставили они мне такого удовольствия. Не знаю, радоваться мне тому или печалиться? Все мы, исключая разве что Этлена, отмахав по солнцепеку без малого лигу, выглядели неважно, ни дать ни взять отжатые под прессом маслины. Но виду друг перед другом не показывали.

Знакомая низинка меж трех холмов встретила меня неожиданно новым штрихом. Стаявший по весне снег подмыл краснозем на одном из склонов и столкнул его широким коржом вниз, перекрыв дорогу протекавшему здесь ранее ручейку. Образовалась нерукотворная запруда. Маленькая — шага четыре — что вдоль, что поперек.

Зеркальная гладь дохнула навстречу освежающей прохладой.

Просто подарок усталым путникам и измученным коням.

— Вон на том грабе, — ткнул я пальцем (клыкану под хвост хорошие манеры!) в раскидистое старое дерево.

Помост располагался невысоко. Белый, встав на цыпочки, вполне мог дотянуться ладонью до края. Не такой уж я силач, чтобы поднять сколоченный из горбыля щит на самую верхушку. Да еще водрузить туда тело воина, тоже весившее немало, даром что перворожденные тоньше нас в кости.

Лоскутки взаправду выцвели. Теперь, не зная, и не догадаешься, что они были желтыми. Но дело свое невзрачные тряпочки сделали. Даже с земли я разглядел — Лох Белах лежал, будто вчера умер. Руки-ноги в том же положении, в каком я их оставил пять месяцев тому. Ни зверье, ни птицы тела не коснулись… А может, не в лоскутках дело, а в избытке желчи и яда в душах перворожденных? Да нет, вряд ли. На всякую ядовитую тварь находится другая, которая слопает ее за милую душу. Гадюку коршун бьет, скорпиона — сорокопут.

Есть толк в моих рассуждениях? Никакого…

Мак Кехта соскользнула с коня, переступила упавший на землю повод и пошла к грабу, двигаясь, словно слепая.

Этлен сделал знак Коннаду, который подхватил повод, брошенный феанни, и повел лошадей к водопою. Не худо бы и нам напиться с дороги. Да в лицо плеснуть холодной ключевой водицей…

Сида достигла наконец-то дерева. Вздрогнули узкие плечи под кольчугой. Она опустилась на колени, прижавшись лбом к серой шершавой коре.

В тишине, нарушаемой лишь фырканьем припавших к воде скакунов, до меня донеслись обрывки слов, что срывались с ее губ.

— Б'раа… Б'раа, дьерэ ме амшии дюит!.. Имэрке го д'енах… Д'эре та ф'адир лиом орм — та граа агам дюит… Мах ме, б'раа…

Я не поверил своим ушам. Той части слов, которую сумел разобрать. В переводе на людскую речь это значило следующее:

— Милый… Милый, наконец я нашла тебя!.. Слишком поздно… Наконец я могу сказать — я тебя люблю… Прости меня…

Так вот какая причина тянула непримиримую мстительницу на Красную Лошадь! А я-то был уверен, что дело в самоцветах и выгоде. Впрочем, скорее всего, и в них тоже. Но главным побудительным мотивом, конечно же, оказалось желание разыскать место упокоения сердечного друга.

Живешь, живешь… По привычке свыкаешься с однобоким, узким видением мира. Кто из жителей северных королевств мог бы увидеть в Мак Кехте тоскующую женщину (нет, прошу прощения, сиду), потерявшую любимого? Кто из старателей нашего прииска мог помыслить, что высокомерный и жестокий Лох Белах способен вызвать в ком-либо нежные чувства?

— Эшт?

Рука в кожаной перчатке легла мне на плечо. Этлен? Да, он…

Сид говорил тихо. Так, что его слова доносились лишь до меня. Пригорюнившуюся рядом Гелку перворожденный во внимание не принимал. Да и впрямь, откуда ей знать старшую речь?

— Кто научил тебя хоронить павших по нашим обычаям?

В который раз я пытаюсь спрятаться от мира, прикрываясь то молчанием, то неопределенным пожатием плеч? Надоело.

— Я учился в Школе. В Соль-Эльрине, феанн. Там хорошо учат.

— Не называй меня феанном, Молчун. Я не имею прав на этот титул. Вот он имеет, — короткий кивок в сторону Коннада. — А я — нет. Соль-Эльрин… Это где-то на юге?

— Да. Очень далеко отсюда.

Я понял, что сиду нужно объяснять все. Замкнутые в пределах Облачного кряжа, они жили своим узким кругом. Ничто происходящее за пределами его, в мире ненавистных и презренных салэх, их не интересовало.

— В Школе готовят жрецов. Служителей Сущего. — Я попытался оторвать присохшее с кровью полотно от подсыхающего рубца — не получилось.

— Жрецов… — повторил Этлен на человеческом языке. — Это что-то вроде филида?

— Да.

Старик улыбнулся:

— Ты знаешь о нас больше, чем мы о вас. — Что тут ответишь? Пришлось снова пожимать плечами.

— Сегодня моя феанни узнала о людях больше, чем за все свои четыреста двадцать восемь лет. И этому помог ты…

Он замолчал. Нечего было сказать и мне. Соглашаться? Спорить? Лучше привычно помолчать.

Юноша-сид отвел коней подальше от источника. Проверил подпруги и отпустил пастись, а сам присел на корточки, прислонившись спиной к покрученному жизнью древесному стволу, всей повадкой подражая недавней настороженно-раслабленной стойке Этлена у колокола.

— Мальчишки, — пробормотал телохранитель. — Зачем им эта война? Кому они мстят?

— А ты? — Вопрос давно вертелся у меня на языке.

— Что — я?

— Для чего тебе эта война? Ведь нас убивать тебе не доставляет удовольствия. В отличие от…

Мой взгляд, брошенный в сторону Мак Кехты, от Этлена не укрылся. Она не изменила позы, лишь сжала ладонями виски.

— Не суди ее, Эшт. Из-за вас, людей, она потеряла все, что имела в этом мире. Богатство и власть оказались самыми малыми из потерь. До сих пор ее вела надежда, что Байр Лох Белах сумел выжить. Теперь и того не осталось…

— Ты не ответил на мой вопрос.

— Ты дерзок, смертный.

— Мне нечего терять, перворожденный.

— Всегда есть что терять.

Я глянул на Гелку. Действительно, терять всегда есть что. Можно наплевать на свою жизнь. Нельзя плевать на жизнь того, за кого несешь ответственность. Даже если сам себе взвалил ее на плечи.

— Правильно, Молчун, — подтвердил мои размышления Этлен.

Может быть, у сидов с годами развивается способность читать мысли?

— Нет, Молчун, я не владею никакой волшбой. — Телохранитель не переставал улыбаться — так блаженно улыбаются крестьяне, покончившие наконец-то со сбором изобильного урожая. — Просто я стар. Я очень стар… Настолько, что не могу себя заставить назвать число прожитых мною лет. И всю жизнь я смотрел, наблюдал и запоминал. Я отвечу на твой вопрос. Это не моя война. Я — щит.

— Ясно…

— Ничего тебе не ясно. Ты дорожишь жизнью этого детеныша? — Этлен глазами указал на Гелку.

— Да.

— Я это заметил еще на прииске. Но она не твоей крови?