Aruna Runa - Всё в дыму… [СИ] Страница 3

После чего мама оказалась назначенной Главным советником по Полуостровным вопросам и немедленно организовала боевые действия между США и Корейкой, приведшие к включению последней в состав Штатов – пока в виде союзной территории.

Папа в ответ успешно пролоббировал закон о запрете поедания домашних питомцев. Корейка прекратила ликовать и запросилась обратно на волю.

Поднапрягшись, мама инициировала кампанию по восстановлению в правах – без возврата собственности, конечно, – выживших членов семей казненных принцев (она вообще не одобряла папино увлечение четными числами), а также помогла внести в Конституцию статью, фактически приравнявшую к домашним питомцам все виды животных – кроме, разумеется, рыжих крыс.

В Корейке провели референдум о возвращении независимости, а поучаствовавших в голосовании объявили животными. На этом премьер-эмир Соединенных Штатов Аравии очнулся и призвал своих приближенных и верноподданных прекратить отвлекаться на внутренние дела и сосредоточиться на внешних. Ведь Западно-Американские Демократии продолжают бомбить всех Несогласных!

Образовался паритет. И наскучил родителям довольно быстро. Они уже разыграли на спичках, куда обратить тоскующие взоры, мятущиеся души и чешущиеся руки, но мама, подсчитав убытки и навар, решила папу приостановить.

И правильно сделала: Ди помнил, как несколько раз игры доводили родителей почти до полного банкротства. Тогда Ди отправляли на самообеспечение в лес.

По возвращении он находил, что количество антикварных коллекций в доме вроде бы уменьшилось, папа с мамой виновато вздыхают, косясь друг на друга, а тетя Джулия при встрече обзывает Ди "бедненьким бедняжкой" и приглашает не стесняться заезжать в гости к обеду и ужину.

К счастью для Ди, ЗАДовская бомба попала в пятнистую родительскую "Корову" ровно накануне очередной авантюры.

К счастью для Ди, это случилось за границей Резервации, и сбежавшиеся к воронке немногочисленные люди не вспомнили, когда и для чего лес в этих краях высаживался так густо и куда и зачем ведет эта странная, веками не чиненная дорога.

К счастью для Ди, тетя Джулия и дядя Юури к тому времени уже официально объявили о своем участии в эвакуации на Большую землю и при всем желании не смогли бы вписать совершеннолетнего Ди в семейную карточку.

К счастью для Ди, у него хватило ума и сил отказаться и от купленного за бешеные, по словам дяди Юури, деньги золотого эвакуационного билета – из тех, что до сих пор кладут в дешевые шоколадки "Чарли". По слухам, паром, на котором отправились дорогие родственники, каким-то образом оказался в море аккурат в вечернюю бомбежку. Ди не знал, сумели ли тетя Джулия и дядя Юури спастись, – но на всякий случай поверил в худшее.

К несчастью – Ди остался совсем один.

Во всем доме.

Во всей Резервации.

Во всем городе.

И на всем острове.

Последний из Греев.

Последний из греев.

А имя он поменял давно, еще когда впервые пошел в школу – вначале в качестве ученика, конечно. То есть, как и полагается у людей, у Ди тоже в начале было слово. Только в его случае словом этим было имя.

Данное родителями "Ким" ("Скромно и со вкусом, – приговаривала тетя Джулия. – И не было известно, какой ты выберешь пол!") ему никогда не нравилось, и Ди – практически сразу, едва лишь полностью осознал себя – стал Дорианом.

Он до сих пор помнил бровь – одну, объединенную из двух – учительницы незалежной литературы, ползущую вверх, подпирая и даже сминая тщательно, но неумело замазанные тональным кремом морщины на лбу.

– Дориан? – переспросила учительница. – Дориан Грей?

Маленький Ди важно кивнул, усаживаясь за парту, а парочку хихикнувших новоиспеченных одноклассников пригвоздил к месту коротким тренированным взглядом.

Он посещал эту школу недолго, а потом осел дома, заявив родителям:

– Книги интереснее людей.

Папа согласно кивнул. Мама чмокнула Ди в макушку и спросила, не хочет ли он на ужин лимонного пирога. Хотел, конечно. Пока Ди не станет взрослым, есть ему нужно часто-часто.

Когда в дом перекочевала вся библиотека Резервации и Ди перевернул последнюю страницу, оказалось, что книг давно уже никто не пишет – у людей появилось аудио, видео и дела поважнее. Ди расстроился: неужели не осталось ничего, что он мог бы узнать? Узнавать новое – ужасно приятно.

Посовещавшись, родители пристроили его в ту самую школу – учителем. Можно сказать, незадолго до своей смерти. Но Ди, привыкший считать время человеческими годами, решил, что сказать так было бы неправильно: все-таки несколько поколений смениться успели.

– Если б не Резервация, – обмолвился как-то папа, – мы бы жили с их скоростью, и пришлось бы снова перебираться в полярные широты. И Ди заметил, как передернуло маму – словно от ледяного холода.

Ди теперь хорошо знал, что такое этот холод. И если бы не понимал, что берется он изнутри, из самой середины груди, мог бы подумать, что рядом с ним, в опустевшем и пыльном доме, поселилось что-то невидимое, стылое, чужое, – не скрашивая внезапно накрывшее Ди одиночество, а словно усугубляя его незримым присутствием, подпитывая, лелея.

С раннего утра до позднего вечера Ди метался по городу, выжимая из "Ягуара" все силы, но – аккуратно не высовываясь из тени. После захода солнца возвращался в онемевший, ослепший дом, обшаривал кухню в поисках съестного, а после, все так же не зажигая света, поднимался на второй этаж и с головой нырял под тяжелое ватное одеяло. Он подолгу ждал сна, а тот приходил далеко не сразу.

Не будь каникул, Ди выкладывался бы на работе, под каким-нибудь предлогом оставаясь после уроков, до темноты. Но летом школа всегда запиралась, ученики разъезжались по родственникам или прятались вместе с родителями в собственных жилищах.

Можно было, конечно, взломать хлипкую электронную защиту и попросту переселиться в школу, но Ди понимал, что безлюдные классные комнаты вряд ли добавят ему положительных эмоций. И упрямо возвращался ночевать домой.

Чтобы каждое утро, переждав авианалет, вновь выгнать "Ягуар" из гаража.

С удовлетворенным шуршанием ложилась под колеса дорога. Ди сидел прямо, не позволяя спинке сиденья прижиматься к напряженному позвоночнику. Первый круг по городу всегда требовал осторожности – после вечерних бомбежек Тавропыль менялся.

Новые воронки Ди объезжал по обочине. Новые развалины – отмечал краем глаза. Случалось, что за ночь воронки успевали заделать, развалины – либо растащить, либо сложить в подобие прежнего здания, – но всегда наспех, на скорую руку и практически в полной темноте: ведь бомбардировщики имели обыкновение возвращаться на свет.

Ди размышлял о мотыльках и о том, что заставляет их рваться к огню. Если погасить источник света, мотыльки засыпают – до тех пор, пока их не разбудят новые лучи, новое тепло. Что если новый огонь никогда не зажжется? Они не смогут спать вечно – а значит, умрут.

Машина медленно лавировала по тротуару, мимо Гали, куда и откуда одетые в темное люди несли утренний улов. На вещах из свежевыпотрошенных гуманитарных посылок ЗАД все еще алели плазменные радиомаячки. От родителей Ди знал, что эти маячки – обманка для обывателей. Будучи снятыми, они переставали подавать сигнал, но зато включались маячки внутренние – невидимые, неощущаемые, слышимые только в ультразвуковом диапазоне. Ди воспринимал их как едва заметное попискивание – словно в воздухе носилась стая крошечных, не больше макового зернышка, птиц.

Если бы Ди был мотыльком, он, после того как погас в его доме огонь, не стал бы искать щели, чтобы забиться и уснуть. Он полетел бы прочь – слепой и растерянный – пока не наткнулся бы на подходящий птичий клюв.

И можно было, конечно, подгадать к утреннему авианалету, урвать из посылочки что-нибудь стоящее, а потом вынести это стоящее к высокоточной вечерней бомбежке – когда невидимые радиомаячки начинают притягивать бомбы… но Ди почему-то не хотелось приносить себя в бессмысленную жертву.

Он бесцельно катался по Тавропылю – периодически подпитывая тень – до глубоких сумерек, останавливаясь лишь раз в день – чтобы пообедать в одной из забегаловок ЦЦ. Дома Ди ждала еда: ирландское рагу по скотскому рецепту, тушеная утиная грудка в окружении артишоков и кураги, обсыпанные дробленым кунжутом имбирные крестики… но Ди никак не мог себя заставить переступить собственный порог при свете дня. Воспоминания о неделе, которую он провел дома, знакомясь с семью личностями донны Лючии, до сих пор вызывали мороз по коже и привкус железа во рту.

А в забегаловках Центральной Церкви толпился народ, складывая бумажные пакеты с купленным добром на пластиковые красные стулья. Играли бравурные военные марши, пахло прогорклым салозаменителем, табаком и духами, кричали немногочисленные дети.

Осколки крысиных ребрышек неприятно липли к небу и языку, от патоки ломило зубы, однако Ди мужественно доедал свою порцию, вытирая горящие от перца губы ядовито-розовыми салфетками из грубого псевдобумажного волокна. И поминал добрым словом донну Лючию: кто-то из ее личностей откопал в доме старинные наборы столового белья, и, вне зависимости от дня недели, Ди теперь подкладывали к ужину и завтраку белоснежные салфетки из чистого льна.