Константин Соловьев - Америциевый ключ Страница 3

Пусть даже короли Гунналанда более терпимы к порождению генетической скверны, чем охранные сервы Мачехи из Шлараффенланда или лаленбургские монахи, даже у их терпения имелся предел. Предел, к которому очень близко подошла одна нетерпеливая и самонадеянная геноведьма из Вальтербурга. Разумеется, геноведьмы редко задумываются о таких мелочах. Из-за чего их периодически сжигают на площади или протыкают вилами.

Человек из дерева! Даже мысль об этом была отвратительна и противоестественна. Разумное существо, не имеющее и толики человеческого геноматериала!.. Даже в кишащем мулами Гунналанде такая мысль сама по себе была кощунством.

Ох, Греттель…

- Это омерзительно, - произнес Ганзель, взирая на папашу Арло с искренним презрением, - Омерзительно и противно человеческой природе. Уже не говоря о том, что смертельно-опасно. Вы даже не представляете, какие деревья попадаются в лесу! Если вас угораздило сотворить подобие мальчика из какой-нибудь ядовитой или хищной древесины…

- Нет-нет-нет, - забормотал старик, выставив ладони в протестующем жесте, - Он с рождения был славным мальчуганом. Он не хищный и не опасный, уж поверьте мне. Не прошло и месяца, как он уже разговаривал. А как исполнился год, вовсю помогал мне, лабораторию знал как свои пять пальцев… Я уже представлял, как к своему ремеслу его пристрою. Интеллект в нем, знаете ли, удивительный был изначально. Схватывал все на лету… Правда, он не был похож на других мальчишек. Это я сразу заметил. Вроде и движения у него человеческие, и голос даже, хоть и скрипит, как ветка на ветру, и взгляд, но вот образ мыслей, характер… Все-таки, природу не скроешь. Он ведь лишь внешне человекоподобен, а внутри – внутри все другое. Иная биохимия, иной метаболизм, иное устройство… Ни единой человеческой хромосомы!

- Стоило показывать его в цирке, - сухо заметил Ганзель, - Заработали бы больше, чем крутя «шарманку».

Старик потупился.

- Он ведь был мне как сын… Правда сказать, рос он своевольным, упрямым, как дуб. Рано начал дерзить, спорить. А что мне было делать? Я человек старый. Не розгами же его сечь? Да и толку? Думал, со временем он подрастет, станет рассудительнее. Но куда там! Чем дальше, тем хуже. Уже в три года Брутто сделался отъявленным хулиганом, первым на улице.

- Почему Брутто? – спросил Ганзель, не придумав, что еще спросить.

Старый «шарманщик» беспомощно улыбнулся сухими губами.

- Это от его полного имени, Бруттино. Видите ли, когда Джуз передал мне полено, из которого Брутто суждено было появиться на свет, оно выпало у него из манипуляторов и треснуло меня по лбу. Ну я тогда и ляпнул – «Славное полено, крепкое, и брутальности не занимать, чуть мозги из головы не вышибло!» Так и стал он Бруттино. Обычное человеческое имя деревянному мальчику носить сложно…

- Дурацкое имя, - бросил Ганзель, - Впрочем, не думаю, что дело в имени. Вы попытались вырастить в обществе существо, которое даже на половину ногтя не является человеком. А проще говоря, порождение никому неизвестных геномагических процессов!

Это существо непредсказуемо и может таить в себе любую опасность! Сжечь бы его в печи сразу, а вы его усыновили!

- Это верно, - признал удрученно папаша Арло, - Но кто ж тогда думал, семь лет назад… А теперь вот беда. Не уследил я за своим Брутто. Не заметил, когда из сорванца он превратился в преступника. Сам виноват, конечно, старый дурак. Сперва, как я уже сказал, он попросту хулиганил. Дерзил мне, воровал монеты от моей скудной выручки, колотил людей на улице. Я думал, это все возрастное. Все мы были несдержанны в юности. Но вместо этого видел, что человеческого в нем делается все меньше и меньше.

- Поблагодарите судьбу, что не убило ваше полено никого, - посоветовал Ганзель хмуро, - А что ключ от дома стащило – ерунда. Сами говорите, что золота не нажили. Послушайте доброго совета, папаша, пустили бы вы это полено на зубочистки, пока не поздно. Я в геномагической науке ничего не понимаю, но что нельзя всякую дрянь тащить в дом и воспитывать – это уж поверьте!

Папаша Арло не выглядел утешенным. Напротив, в его взгляде Ганзелю почудилась смертельная тоска.

- Лучше бы убил! – воскликнул он, - Лучше бы меня убил, чем ключ!..

- Да у вас у самого, кажется, термиты в голове завелись! – воскликнул Ганзель, теряя остатки терпения, и без того подточенного явлением старого «шарманщика», - Что за ключ, про который вы мне толкуете?

- Америциевый, - всхлипнул старик, - От камина.

- Какому дураку взбредет в голову запирать камин на ключ? – удивился Ганзель, - Что из него красть? Золу?

- Вы не понимаете! В камине этом – вся моя жизнь! И не только моя, если на то пошло… Камин – самое драгоценное, что у меня есть. И теперь ключ от него неведомо где!

Ганзель ощутил внезапное, но оттого не менее приятное облегчение. Картина, полная непонятных и странных штрихов, мгновенно прояснилась. История с разумным поленом, кажущаяся бредом душевнобольного, и в самом деле оказалась бредом душевнобольного. Когда старик, волнуясь, толковал про деревянного человека, Ганзель был сбит с толку его напором, но теперь, когда он стал толковать про ключ от камина, ситуация сделалась очевидной.

Нет ничего удивительного в том, что почтенный «шарманщик» выжил из ума на старости лет. Редко кто, занимаясь геномагией, сохраняет полноценный разум – чары исподволь, год за годом, забирают все человеческое. Старик, в сущности, не виноват в своем недуге. А вот он, Ганзель, дал маху, пустив его в дом. Надо было сразу за шкирку и… Не поздно ли сейчас? И одобрит ли Греттель подобные меры?

- Вот что, - сказал наконец Ганзель нарочито миролюбивым тоном, - Я сейчас схожу к госпоже геноведьме и спрошу совета по вашему делу, а вы извольте ждать тут.

Папаша Арло с готовностью закивал.

- Быстрее, умоляю вас! Дело жизни и смерти! Мало ли чего он натворит с этим ключом!

- Ждите здесь, - устало попросил Ганзель.

* * *

Лаборатория располагалась в подвале, и чтоб попасть в нее, пришлось миновать грязную, обильно покрытую пылью и паутиной, лестницу. Служанка наотрез отказывалась даже приближаться к обители геномагии, считая, что обратится в клопа, стоит лишь коснуться двери. Ну а сама госпожа геноведьма пыли попросту не замечала. Как и многих других вещей в окружающем мире.

Ганзель предупредительно постучал в дверь и, не получив ответа, зашел.

- Сестрица!

Ганзель терпеть не мог лаборатории и без существенной причины старался ее не посещать. Он не верил в то, что может превратиться в клопа, он даже знал предназначение некоторых приборов, но все равно, стоило ему оказаться здесь, в царстве булькающих сосудов и чмокающих автоклавов, пыхтящих горелок и шипящих колб, на душе становилось до крайности неуютно.

Словно оказался во рту огромного чудовища и сам не знаешь, когда его угораздит захлопнуть пасть. Кроме того, он знал, что невзрачные на первый вид жидкости, заточенные в сосуды разной формы и цвета, могут быть смертельными ядами или злокачественными нейро-агентами, способными за минуту превратить человека в дергающийся ком бездумной протоплазмы. Тут уж позавидуешь клопу…

Здесь не имелось чучела крокодила, которое, согласно сказкам, должно висеть в жилище каждой геноведьмы, не было курительниц, источающих ядовитый запах, и летучих мышей. Напротив, здесь все было обставлено с хирургической чистотой, но именно от нее делалось как-то неуютно, точно эта стерильность пропитывала сам воздух лаборатории.

Именно в таких местах, подумалось Ганзелю, и творятся самые отвратительные генетические чары. Не в подземельях, пропахших серой, а в таких вот лабораториях, где изгнан сам человеческий дух, где все бесстрастно, холодно и стерильно.

Греттель сидела на своем обычном месте, почти скрывшись за лабораторным столом. Как и следовало ожидать, его прихода она попросту не заметила. Судя по всему, с точки зрения геномага человек не очень-то отличается от пыли под ногами. Греттель была в своем обычном халате, давно утратившем изначальный цвет и кажущемся серым на фоне ее снежно-белых волос, неровно обстриженных и собранных в небрежный пучок. Она смотрела в окуляр неизвестного Ганзелю устройства, время от времени делая быстрые пометки на листе бумаги. Около дюжины пустых чашек из-под чая, хаотически размещенные на горизонтальных поверхностях, указывали на то, что госпожа геноведьма находится где-то в середине своей обычной трехдневной вахты.

Греттель была в лаборатории, но, если бы ему вздумалось сказать, что ее здесь нет, это тоже было бы правдой. Здесь находилась лишь ее оболочка, безразличная, отстраненная, холодная. Некоторый объем биологических органов и тканей, в которых протекали процессы метаболизма, не более того. Сама Греттель находилась где-то еще, отключившись от всех каналов информации, и вообще от того мира, где находился Ганзель. В каких мирах сейчас путешествовало ее пытливое сознание, он не хотел даже представлять.