Олег Верещагин - Там, где мы служили Страница 3

Сидевшие лоб в лоб подхватили — поматывая головами, громко и монотонно, отчего юные голоса звучали глуховато. Петь оба, судя по всему, умели и даже по пьяни пели хорошо, а гитарист играл и подпевал:

Белый лебедь, ты на небе, а я на земле,Это письма издалека прилетели ко мне…Белый лебедь, ты на небе, а я на земле,Это письма издалека прилетели ко мне…Это снег идет из мохнатой тьмы…Я не знал, что так далеко до весны![11]

— с протяжной тоской заключил гитарист.

Сержант ударил по столу кулаком и потянулся за кувшином.

— Кну-ут! — заревела еще сильней девчонка с «хвостом», а двое сидевших лоб в лоб заглушили ее. Желтоволосый заскрипел зубами:

— Ш-шайййссе, о херршшайн! Аллее феррдамт…[12]

Тепло живое под твоим крыломДо боли точно мне напомнит дом.Напомнит… грустно-серые глаза…

И вдруг гитарист выкрикнул, играя уже по-другому — резко, зло:

Но то запретная черта, туда нельзя!И в горле ком, и кровь не греет изнутри,И кто-то на ухо шепнет: «Смотри, смотри!»Что ж не сумели вы чуточек стороной?!Не пролетайте, твари, больше надо мной!

Он уронил голову, глуша струны одним хлопком, и гитара негромко, жалобно загудела… Наступило короткое молчание, глубокое, как омут, — и негромко запели уже все, жутковатым хором:

Белый лебедь, ты на небе, а я на земле,Это письма издалека прилетели ко мне…Белый лебедь, ты на небе, а я на земле,Это письма издалека прилетели ко мне…Это снег идет из мохнатой тьмы…

И — выдох гитариста:

— Я не знал, что так далеко до весны-ы… — А потом, мотая головой, он простонал-прорычал: — Пор-рву-у… на лоскуты порву, дайте только добраться…

— Оптимальное состояние в бою, — заговорил богатырь-сержант, и по голосу нельзя было сказать, что он пьян или хотя бы выпил, — это безразличие к врагу и к себе. Не забывай об этом, Андрей.

— Отстань, сержант. — Гитарист, как слепой, зашарил по столу, нашел стаканчик… и вдруг сдавил его — белесая жидкость выбрызнула в стороны сквозь пальцы. — Они отрезали голову Радко! Отрезали ему голову! А я ничего не смог сделать, ничего, ничего, ничего! И я не могу быть безразличным!

— Кнут… — всхлипнула «хвостатая». Похоже, ее заклинило…

— Ну, проходите, чего встали? — услышали юноши сзади. За их спинами, придерживая рукой полог, стоял высокий гибкий блондин с голубыми глазами, чуть старше их самих. Судя по знакомому голосу, именно он встретил их в темноте на входе. Видя откровенное замешательство пополнения, блондин тихо сказал: — Не мандражируйте. У нас редко так… очень редко. Позавчера погибли двое наших, а мы полгода воевали без потерь… Вот так. Радко Босанич и Кнут Буссен. Так что не удивляйтесь. И не вздумайте сказать, что прибыли вместо них — Эрих наверняка полезет драться, да и Эндрю тоже…

— Кто это, Дик?

Сержант смотрел прямо на вход — чуть прищуренными, внимательными глазами без тени хмеля. Чувствуя себя, словно перед прыжком с вышки, Джек отдал честь:

— Рядовой-стрелок Джек Брейди, Англосаксонская Империя!

— Рядовой-гранатометчик Густав Дембовский, Русская Империя!

— Пополнение, Иоганн. — Блондин, оказавшийся Диком, ловко спрыгнул со ступенек, выложенных ящиками из-под вертолетных НУРСов. — Дайте место, ну-к-сь!

Все сидевшие за столом — кроме Дика, который принялся хладнокровно кромсать складным «скаутом»[13] финскую салями, лежавшую на собственной обертке, — разом повернулись в сторону Джека и Густава, как раз спустившихся со ступенек и вновь застывших.

Взгляды были оценивающие и, с облегчением заметил Джек, ни одного недоброго. Русая девчонка, впрочем, не соизволила повернуться — она откинулась подальше назад, голову тоже откинула и разглядывала новеньких из такой позиции. Джек машинально отметил, что на щеке у темноволосого атлета — на левой — лиловое блестящее пятно страшного ожога, от скулы до низа челюсти.

— Ну… — сказал сержант. — Чего стоите, садитесь… коли пришли.

— Мажняк головой о пень ударился, — сказала русая девушка. — Из лагеря, мальчики?

Джек и Густав, оставив рюкзаки и оружие у входа, как раз подошли к столу. Джек промолчал, а поляк ответил:

— Из лагеря, девочка.

Она подняла брови и засмеялась, потом выдвинула из-под стола стул и хлопнула по нему. Густав сел, не поблагодарив. Дик, доедавший резанку, вдруг спросил:

— Считаешь, что это в порядке вещей? И «спасибо» говорить не надо?

— Спасибо, — в пространство сказал Густав. — Но там, откуда я родом, девушки занимаются столом. Это их обязанность, как обязанность мужчины — кормить и защищать.

Гитарист поднял голову. Глаза у него оказались желто-карие, рысьи.

— Слушай, «еще Польша не згинела»… — медленно сказал он, но девушка махнула рукой:

— Оставь, Андрей. По-том…

Джек между тем сел на свободный стул — между «хвостатой» и смуглым парнем, как раз наливавшим себе. Желтоволосый несколько секунд пристально смотрел на англичанина, а потом, что-то решив, через его голову обратился к сержанту:

— Иоганн, Мажняк хочет сказать, что это замена Радко и Кнуту?

— Кну-ут… — отреагировала его соседка.

— Я не хочу никого заменять, — сказал Джек. — Я понимаю…

— Он понимает. — Желтоволосый поглядел вокруг. — Вот дерьмо свиное! Вы слышали? Он — по-ни-ма-ает! Я тебе скажу, англичанин, что ты ни хрена не понимаешь!

— Хочешь драться? — напрямик спросил Джек. Немец был тяжелее его, крепче и, конечно, больше умел. Но по лагерю парень знал, что с такими лучше выяснять отношения сразу. Такие кадры есть везде. И вовсе, кстати, не обязательно, что они гады и прочее. Просто кулаки чешутся, и хочется сразу установить, какое место на иерархической лестнице займет новичок. Кстати, так они подружились с Тедди Катриджем.

— А ты умеешь драться? — Желтоволосый начал подниматься. Джек почувствовал, как напряглась сама собой правая рука. Сейчас — в пояс, левой — в солнечное, обеими — по затылку… Но все-таки с драки начинать никак не хотелось.

— Сядь, Эрих, — подал голос сержант, и желтоволосый Эрих и правда сел. Потянулся к кувшину, но русая ловко убрала посуду:

— Тебе хватит.

— Хелен…

— Хва-тит. А то ты уже на патронные ящики кидаешься… И ты, Дик, кончай хавать. Только что ходил смотреть на луну — и теперь этими же самыми руками берешь колбасу!

— Хорошо, что ты не в службе снабжения, — засмеялся Дик и повернулся к новичкам. — Вы рубайте, не сидите, завтра тут, — он показал на стол, — ничего не будет.

Джек обнаружил, что перед ним стоит стакан, до краев полный белесой жидкостью.

— Спасибо, я не пью.

— То есть как? — поинтересовался желтоволосый. Стакан поставил именно он.

— Не пью.

— За наших ребят. — Немец кивнул в сторону снимков.

— Ты думаешь, им было бы приятно видеть вас такими? — спросил Джек.

Стало тихо. И в этой тишине Хелен сказала удовлетворенно:

— Получили?.. Правильно… как тебя, Джек? Правильно, Джек. И не думай, что ты тут один такой. Я в рот не беру… — Кто-то хмыкнул, но еле слышно. — И Дик не пьет.

— Только ест, но много. И тощий почему-то, — констатировал тот, что с ожогом.

— Помалкивай, этнографическое недоразумение, — не отрываясь от колбасы, сказал Дик.

— А я выпью, — сказал Густав и опрокинул стакан, поданный обожженным, залпом.

— Ого, — заметил гитарист. — Наш брат. Славянин.

— Х-х… — Густав, зажмурясь, повел рукой над столом; Дик левой рукой убрал кувшин с траектории движения, а правой сунул в руку поляку кружок колбасы. — Ч-ч… эт?!.

— Самогон местный. — Сержант поморщился. — Дрянь. Но горит. Андрей у нас эксперт.

— Андрэ, — подал голос до сих пор молчавший смуглый, — спой. О них. — И он мотнул головой в сторону портретов, а сам уставился в стол.

Гитарист кивнул. Ударил по струнам не в лад, поморщился. Подобрал лады и…

…В лагере Джек часто слышал песни, которые пели сержанты-ветераны. Не имевшие автора, иногда не очень складные, они рассказывали о боях, дружбе, врагах, военном быте и многом другом, о чем еще полгода назад Джек знал только в очень романтизированном варианте…

Слышатся в песне отзвуки стали,Вскинуты руки в римском салюте…Чтоб ваши дети не голодали,Чтоб ваши деды жили в уюте!..[14]

…Двое смотрели со снимков. Светловолосый парень постарше Джека, решительный и энергичный даже на фото. И — темноволосый мальчишка, улыбающийся во весь рот. Кнут и Радко.