Вадим Панов - Ведьма Страница 3

– Видел.

– А то, что продают на местных рынках, тоже не лучшею качества. – Он помолчал. – Приходится добывать самому.

Обыденность его тона меня потрясла. Черт побери. Валька говорил так, словно мотался каждое утро в деревню! Словно платил огромные деньги за доставку парного молока в общагу! Но нет! Оно само появлялось в кувшине!

Я видел!

– Как ты это делаешь?

– Есть специальное заклинание, – спокойно сказал Гостюхин. – Я ищу подходящую корову, рисую круг, вонзаю в пол нож, ставлю кувшин и… дою ее.

Пару раз мне действительно казалось, что в глиняном сосуде находится парное молоко. Я отмахивался от этих мыслей. Теперь выяснилось, что я был прав.

«Рисую круг, вонзаю в пол нож…»

А на полу, между прочим, линолеум. А под ним – бетон. Но нож – я видел! – вонзился в него почти на треть лезвия.

– Ты колдун?

Валька помолчал, затем улыбнулся и ответил:

– Я – ведьма.

– Ведьмак?

– Нет. Ведьма.

Совсем непонятно.

– Что значит ведьма? – буркнул я. – Ты что, женщина?

Он запустил пятерню в рыжие кудри, вздохнул, размышляя, с чего начать рассказ, и произнес:

– Все довольно запутанно, Серега. Дело в том, что в моем роду испокон веков все женщины были ведьмами. Столетие за столетием сила передавалась по наследству, от матери к дочери. Рождались в нашей семье только девочки. И вдруг – аномалия.

– Ты?

– Угу, – кивнул Валька. – Все признаки указывали матери, что она ждет дочь. Все шло так, как положено. Мне даже имя подобрали…

– Валентина?

– Нет, – поморщился Гостюхин. – Другое. Настоящее имя. Но тоже женское. – Он вздохнул. – А когда пришел срок, появился я. Вот и получается, что я – ведьма.

– Да почему ведьма? Не колдун, не ведьмак, не чародей, а именно – ведьма?

– Потому что в нашей семье рождались только ведьмы, – терпеливо, как маленькому ребенку, объяснил Валька. – Не колдуны, не ведьмаки и не чародеи. А против наследственности не попрешь.

Послышался мягкий удар, и в форточке появился Шаман. Секунду котяра оценивал ситуацию, а затем, видимо, сообразив, о чем шла речь, уставился на меня.

Ведьма и ее кот.

Великолепно.

Я поднялся с кровати и вышел из комнаты. Мне хотелось покурить и побыть одному.

В ту ночь мне снится, что Валька – женщина.

Крупная, рыжая и развратная.

У нее большие груди, широкие бедра и узкая талия. А еще у нее большой рот и манящие зеленые глаза. И волосы до талии. Густые. Пахнущие горькой травой.

В окно светит полная луна, и в ее свете женщина кажется совершенной статуей. Она столь прекрасна, что от желания у меня дрожат пальцы. Умоляя ее побыть со мной, я готов валяться в ногах, готов целовать ее туфли, готов стать ее рабом… но этого не требуется. Она пришла, чтобы побыть со мной.

Она ложится рядом и разводит в стороны ноги.

Я оказываюсь сверху.

Я вхожу в нее.

Она улыбается и молчит.

Мои первые движения медлительны и мягки. Ей нравится.

Постепенно я становлюсь напористее. Она закрывает глаза.

Мы улетаем…

Когда я просыпаюсь, Валька пьет молоко и смотрит на меня. Он сидит за столом. На нем тренировочные штаны и футболка. Он пьет молоко и смотрит на меня.

А на подоконнике, перед блюдцем с молоком, сидит Шаман. Черный как уголь. И смотрит на меня.

Они знают, что мне снилось.

Но стыда нет. Только злость.

Я говорю:

– Ты – урод.

Валька пьет молоко. Я говорю:

– Ты – урод.

Валька пьет молоко.

Я говорю:

– Ты – урод.

Шаман отворачивается и начинает изучать уличный пейзаж.

Валька ставит кружку на стол. Опускает ее резко, раздается громкий стук, и я вздрагиваю.

Он говорит:

– Я не виноват.

Он говорит:

– Ты оказался чересчур восприимчивым.

Он говорит:

– Я просил, чтобы мне дали отдельную комнату, но мест в общежитии не хватает. Меня подняли на смех.

Валька не оправдывается. Он говорит как есть. И смотрит мне прямо в глаза. А Шаман не смотрит. Я говорю:

– Ты сука и извращенец.

Он говорит:

– Будь я извращенцем, ты бы занимался сексом со мной.

Я говорю:

– Ты должен был снять комнату в пустом доме.

Он молчит.

Я говорю:

– В доме, где нет жителей.

Он отводит взгляд.

Я говорю:

– Чтобы никому не мешать.

Он молчит.

Я устаю ругаться.

Я беру с тумбочки пачку сигарет, вытряхиваю одну из них на одеяло, подбираю и крепко сжимаю губами. Затем я возвращаю пачку обратно, беру зажигалку и прикуриваю.

Какое‑то время мы молчим.

Между нами танцует дым.

Потом он говорит:

– Я не хочу жить один.

Потом он говорит:

– Одному мне плохо.

Потом он говорит:

– Я должен с кем‑нибудь дружить.

Он не врет. Я вижу – он не врет. Я знаю – он не врет. Я ему верю. Но мне страшно. Я говорю:

– Мне страшно.

Я от них не сбежал: от Вальки и от Шамана.

Остался.

Почему?

Потому что к тому времени я уже считал Вальку своим другом. Еще объяснения нужны? Нет? Я так и думал.

Видеть во сне Вальку‑ведьму я перестал. Несколько дней он давал мне на ночь горячее молоко с какими‑то травами, после чего объявил, что мое восприятие притупилось до безопасного уровня. По всей видимости, так оно и было, потому что сны с тех пор я вижу крайне редко.

Однако восприятие восприятием, но какая‑то связь между нами возникла.

И однажды весной…

Я вскапываю огород.

Приличный, надо сказать, огород, пятьдесят на пятьдесят метров, не меньше. Он окружен старым, но еще крепким забором и расположен сразу за деревенским домом, сложенным из толстых, потемневших от времени бревен.

Я вскапываю огород.

Плохо, что у Федьки полетел трактор. Если бы механизатор запил, поставить его на ноги не составило бы труда: особый отвар на ночь, и утром Федька пахал бы как проклятый. Но со сломанным трактором не справиться, на холодное железо отвары и заговоры не действуют, а время уходит. Вот и приходится махать лопатой.

Я вскапываю огород.

Полоску за полоской.

Я работаю всю ночь. У меня ломит спину, а на руках появляются мозоли. Парочку из них я умудрился сорвать, и они неприятно болят.

Очень яркий сон.

Очень отчетливый.

Как будто все происходит на самом деле.

Когда Валька будит меня, я просыпаюсь совершенно разбитым, усталым и злым. От меня пахнет потом. Спину ломит. На руках – сорванные мозоли.

В форточке появляется вернувшийся с ночных бдений Шаман. Увидев меня, котяра удивленно замирает.

Валька спрашивает:

– Что тебе снилось?

Я удивленно разглядываю кровавые мозоли. Я с трудом заставляю себя подняться и присесть на кровати. Я почти умер.

Я отвечаю:

– Мне снилось, что я вскапываю огород.

Валька бурчит одно‑единственное слово:

– Бабушка.

Сначала я не понимаю:

– Что бабушка?

Но догадываюсь раньше, чем он успевает ответить.

– Я отказался ей помогать, – объясняет Валька. – И она решила припахать тебя. Весна, старик, понимаешь, надо огородом заниматься…

– А у Федьки трактор полетел, – заканчиваю я.

– Она тебе сказала?

Я догадываюсь, но еще не верю. Я смотрю на мозоли, и у меня не укладывается в голове.

– Ты офигел?

Валька пожимает плечами и предлагает:

– Посмотри на себя в зеркало.

Я ползу в ванную, любоваться отражением до крайности усталого парня. Волосы всклокочены, на лбу грязные разводы – вытирал пот.

У меня нет сил злиться.

Я говорю:

– Это свинство.

Шаман фыркает и потягивается. Его моя беда забавляет.

Валька выглядит серьезнее, но я вижу, что он едва сдерживает улыбку. Возможно, через пару дней я тоже буду вспоминать сегодняшнюю ночь со смехом, но пока я недоволен. Я устал до дурноты.

Я принимаю душ, проглатываю приготовленный Гостюхиным нехитрый завтрак, и мы бредем на первую пару. То есть я бреду. Валька, сукин сын, бодр и весел. Он пишет конспект, а я борюсь со сном.

Голова тяжелая. Болят мозоли. Спину ломит.

Ловлю на себе удивленные взгляды.

В перерыве отвожу Вальку в сторону и заявляю:

– Пусть твоя бабушка заплатит.

Решение пришло неожиданно, и в тот момент оно показалось мне весьма удачным. Валька улыбается:

– Молодец, что сам догадался потребовать плату.

– А я имею на нее право?

– Конечно. – Он пожимает плечами. – За все надо платить. Если хочешь брать, надо чего‑то отдать. Так заведено.

Я ожидал, что Гостюхин примется спорить, а потому успокаиваюсь:

– Договорились.

– Каким образом она должна тебе заплатить? – интересуется Валька.

Ответа у меня нет, и я снова начинаю злиться:

– Откуда я знаю, как? Пусть придумает сама!

Некоторое время Гостюхин сосредоточенно размышляет, после чего кивает и говорит: