Роман Глушков - Стальная петля Страница 30

«И когда он только успел выпасть? – удивился я, взирая снизу вверх на вычурную гипсовую лепнину. – Стоило лишь на миг прикрыть глаза, как нате вам: все вокруг белым-бело! Но что ни говори, а под снегом мир внутри Барьера уже не кажется таким страшным, каким он впервые предстал передо мной…»

Иллюзия растаяла бесследно сразу, как только в палате появились врачи и санитары. Я был слишком слаб, чтобы понять, о чем вообще они толкуют, и не мог внятно отвечать на их вопросы. Уразумел лишь одно: меня изрядно потрепало, но левый глаз был единственной моей утратой; при уровне развития современных технологий – утратой вполне восполнимой. Все остальное осталось при мне, в том числе, кажется, и рассудок. По крайней мере, я напряг память и быстро восстановил всю цепочку своих последних воспоминаний еще до того, как обрел силы о них рассказать.

О том, что вместо утраченного глаза я заполучил взамен то, за счет чего мог бы купить сотню лучших в мире глазных имплантов, выяснилось чуть позже. Поначалу ситуация показалась мне крайне забавной. Я даже загнал врачей в тупик вопросом, обязан ли сдавать три четверти своих алмазов государству, как велит закон о нахождении кладов, или все эти сокровища являются исключительно моей собственностью. И лишь когда до меня дошла вся серьезность и безысходность моего положения, я понял, что радоваться здесь совершенно нечему. После чего погрузился в такое беспросветное отчаянье, что хоть ложись да помирай… Вернее, просто помирай, поскольку в те дни я так и так лежал не вставая.

Ходить – в смысле ковылять на костылях – я начал спустя еще месяц. За это время мое здоровье почти не улучшилось. Я оправился от последствий комы и пережитого стресса, мало-мальски свыкся с судьбой и начал банально сходить с ума от скуки. Поэтому и решил, стиснув зубы, заняться посильными тренировками, дабы научиться на первых порах самостоятельно доходить хотя бы до туалета.

Врачи не возражали при условии, что я не буду перенапрягаться. Наблюдающая за мной группа исследователей тоже была «за» – им давно не терпелось узнать, как отразится возросшая физическая нагрузка на мне и моем паразите. Прикончит он меня или нет, в любом случае «толстолобики» – так я их прозвал для себя – получат конкретный результат. А если все-таки прикончит, то они еще и разживутся лишними внебюджетными средствами, ибо вряд ли меня уложат в гроб вместе с моими алмазами.

Упомянув про костыли, я имел в виду именно их – настоящие антикварные костыли, – а не современные, во стократ более удобные кибернетические ходунки. Нет, я вовсе не хотел усложнить таким образом себе задачу. Причина крылась в том, что врачам стало попросту жаль переводить на меня современное оборудование, ведь я и так нанес в этом плане госпиталю большие убытки.

В первые же дни моего пребывания в нем было замечено, что любое подключенное ко мне медицинское оборудование вскоре начинает барахлить, а потом выходит из строя. Поначалу этому не придали значения. Грешили на сбои в подаче электричества и мощные магнитные бури, неподалеку от Барьера практически не утихавшие. Однако нельзя было не отметить, что я притягивал подобные неприятности сильнее прочих больных.

А вскоре обнаружилась еще одна любопытная закономерность. Замененная после очередного отказа моя новая система искусственного жизнеобеспечения оказалась на сей раз далеко не самой современной. Но, несмотря на это, она проработала без сбоев чуть ли не в пять раз дольше предыдущей.

Когда же пришел и ее черед сломаться, мой смекалистый лечащий врач решил проверить кое-какие свои догадки и подключил ко мне еще более древний агрегат. И не прогадал. Та машина прослужила вдвое дольше предшественницы, что позволило сделать вывод: эксперимент удался.

Его итоги вызвали куда более живой интерес у «толстолобиков», пускай они, в отличие от врачей, списали по моей вине не так много оборудования. И потому в день, когда я наконец-то взялся за костыли, на моем счету значилась уйма испорченной в научных целях техники, правда, уже не такой дорогостоящей.

Контактируя с ней, я с равным успехом выводил из строя и нанороботов, созданных для работы в открытом космосе, и предназначенные для аналогичных условий сверхзащищенные компьютеры. Как мне это удавалось – поди догадайся. Разумеется, всему виной был мой алмазный паразит. Но способ, которым он воздействовал на любые электронные приборы, лежал за гранью понимания жрецов современной науки.

Я не испускал электромагнитные импульсы, не светился радиоактивным излучением, не служил источником распространения компьютерных вирусов и вредоносных нанороботов. Я всего-навсего прикасался к подопытным устройствам, и через какое-то время – от пяти минут до полусуток – они выходили из строя. Одно лишь правило оставалось неизменным: чем высокотехнологичнее и современнее были приборы, тем быстрее они накрывались.

Я безропотно участвовал во всех экспериментах «толстолобиков», уповая на то, что им удастся найти способ вынуть из меня распроклятые алмазы. Видит Бог, я был готов пожертвовать их науке все до единого, лишь бы снова оказаться нормальным человеком. Что мне проку от моих нечаянных богатств, если при этом меня содержат под охраной в карантине и позволяют общаться с семьей исключительно через бронированное, герметичное стекло?

Чтобы не напугать своим уродливым глазом дочку, мне приходилось надевать повязку, а торчащий в шее алмаз заклеивать пластырем. Спасибо подполковнику Сафронову: он подыскал Лизе жилье и работу в ближайшем к госпиталю военном гарнизоне, и они с Аней навещали меня почти каждый день. Я усиленно тренировался с костылями еще и затем, чтобы самостоятельно ходить на эти встречи. Не хотелось выглядеть в глазах жены и дочери беспомощным калекой, а хотелось всем своим видом внушать им оптимизм. Ведь они уже столько из-за меня натерпелись, а больше мне радовать их было, увы, нечем.

Усердия не пропали даром. Еще через месяц я ходил без костылей и почти не держась за стену. Физические нагрузки мало-помалу вернули меня в форму, однако на общем моем состоянии это никак не отражалось. Я продолжал портить подсовываемую мне «толстолобиками» различную аппаратуру. Я видел алмазным оком окружающий мир в странном спектре белесых аур. Вселившаяся в меня углеродистая тварь позволяла себя изучать и даже брать на анализы участки моей кожи и кровь. Но стоило кому-то из ученых дотронуться до любого из семи алмазов, как мое здоровье резко ухудшалось.

И больше ничего! Никакого прогресса! Непроходимый, глухой тупик!

Спустя пять месяцев комплексного изучения моего феномена он так и остался загадкой для ученых, а я – еле переставляющим ноги инвалидом. Убедившись, что я не заразен, врачи наконец-то позволили мне общаться с семьей и играть с дочерью безо всяких ограничений. Только радости от тех встреч было мало. Меня по-прежнему держали под усиленной охраной, словно арестанта, не выпуская за пределы госпиталя и выводя на прогулки лишь в сопровождении конвоя.

Через полгода работающая со мной группа «толстолобиков» была и вовсе расформирована из-за отсутствия каких-либо новых результатов. Ее сотрудников перебросили на другие горячие научные фронты, где прогресс постижения тайн Пятизонья был гораздо существеннее. За мной остался приглядывать лишь один великовозрастный аспирант по имени Аристарх Кукуев. В его задачу уже не входил поиск способа, как мне помочь. Кукуев всего лишь отслеживал и фиксировал все происходящие у меня в организме изменения. И поскольку таковые отсутствовали, работенка у парня, сами понимаете, была не бей лежачего.

Ученые расписались в своем бессилии, врачи – тоже. Любого другого неизлечимого больного на моем месте попросту спровадили бы домой, под опеку родственников. Любого, только не меня – носителя сокровищ, средняя оценка коих зашкаливала за триста миллионов долларов (безусловно, скрупулезные ученые не забыли и это подсчитать).

Я был реалистом и прекрасно осознавал: за мной давно внимательно следят не только наука и медицина, но и те государственные структуры, которые вправе распоряжаться и той и другой. И мой не афиширующий себя высший покровитель печется вовсе не о моей жизни, которой я гарантированно лишусь, оказавшись на свободе, а о том, что он лишится при этом «своих» алмазов. Именно так: своих, а не моих, потому что, даже сросшись с моим телом, они мне не принадлежали.

Теперь, когда врачи и «толстолобики» не возились со мной круглые сутки, я был переведен с больничного на фактически санаторный режим, и у меня появилось еще больше времени на раздумья. Чем я и занимался, когда был предоставлен сам себе.

Алмазный паразит не выедал изнутри мое тело, но мало-помалу вытягивал мои жизненные силы. Мое здоровье нисколько не улучшалось. Покамест мне еще удавалось держаться на ногах, но, боюсь, скоро эта непреходящая слабость меня доконает.