Виктор Точинов - Аутодафе Страница 31

– М-может быть, вы, господин подпоручик, соизволите объясниться? Я не желаю выслушать от вашего… О-у-х-х…

Сильвестров – здоровенный, квадратный в плечах, с простым крестьянским лицом и огромными кулаками – неожиданно врезал парню под дых. Тот согнулся, привалился к стене, безуспешно пытаясь ухватить ртом воздух.

– Тебя, мразь, никто не спрашивает, что ты желаешь или не желаешь, – прошипел подпоручик. – Ты, гнида, будешь делать, что тебе скажут.

И ударил снова – в лицо. Кровь из разбитого носа хлынула потоком.

– Это тебе аванс, – пообещал жандарм. – У меня внизу становой пристав с тремя полицейскими. Люди надежные, проверенные и оч-чень социалистов не любят… И улики у них кое-какие имеются: револьвер, бомб парочка, прокламаций пачка. В общем, устроят тебе такое «сопротивление при аресте» – долго кровью кашлять будешь. До самой смерти.

– К-каких социалистов… – прохрипел было студент. Сильвестров вместо ответа вновь замахнулся.

– Полегче, Жорж, – остановил его Даня, играя доброго следователя (они с подпоручиком перешли на «ты» вскоре после знакомства). – Думаю, мальчик просто не понял, с кем связался. Какие люди и сколько готовы заплатить, чтобы заполучить автора его «невинной шутки»…

А сам подумал: не те, давно уже не те жандармы… Канули времена Дубельта и Бенкендорфа, когда не то что руку поднявший – голос повысивший на арестованного офицер пулей вылетел бы из Отдельного корпуса. Может, оно и правильно, с волками жить – по-волчьи выть. В царствие Николая Павловича не вели нигилисты охоту на слуг престола, не отстреливали жандармских офицеров, не взрывали полицмейстеров вместе с семействами… Но всё равно казалось, что выбранный жесткий курс приведет в никуда, к бесславному краху.

Спустя несколько минут Богдан говорил тихо и спокойно, сунув студенту под продолжавший кровоточить нос кожаную папочку для документов:

– Здесь лежат все твои письма к панне Ядвиге. В том числе последние – где ты предлагал сбежать с тобой за границу, угрожал застрелиться или застрелить жениха… Глупый мальчик. Никто Ядвигу силком замуж не выдавал, речи твои гладкие вскружили ей голову совсем ненадолго. И Алексея она полюбила по-настоящему…

Навроцкий смотрел на них затравленным зверем – и, похоже, не верил. Трудно мужчине, даже такому истерику, сразу поверить, что ему предпочли другого. Буланский сделал незаметный знак жандарму. И отвернулся, не желая наблюдать, как продолжается избиение.

Услышав, что хотел, – расстроить свадьбу за немалую сумму в пятьсот рублей взялся жид-шинкарь Янка Мойзес, – Богдан вышел из комнаты. Стал медленно спускаться по длинной скрипучей лестнице. Дальнейшая судьба студента его не интересовала. Пусть Сильвестров сам решает. Если польстится на обещанную Браницкими немалую награду – горе-любовнику не позавидуешь. Поговаривают, что графы сохранили кое-какие магнатские замашки, и в их многочисленных замках в Польше и Малороссии остались пыточные комнаты вполне в рабочем состоянии…

Но наверху грохнул выстрел – едва Буланский успел присоединиться к ожидавшим полицейским.

– Решил-таки застрелить «социалиста» при аресте? – спросил Богдан спустившегося подпоручика.

– Зря, что ли, прокламации и бомбы тащили? – хмыкнул жандарм. И изложил свою версию произошедшего:

– Ниточка от нашего нигилиста в Петербург тянется. Ко мне ведь бумага приходила об установлении негласного надзора. Бывал он там в доме Благонравова – где потом кружок с типографией накрыли. Разговоры вел сомнительные, но ни в чем конкретном не замечен. Теперь же получается: проглядели столичные господа матерого волка. И боевую ячейку небось проглядели. Так что по всему выпадает мне командировка в столицу. А Викентию Федосьевичу с орлами его (кивок на станового пристава) тоже поощрение будет – за уничтоженного опасного преступника… Приступайте, ребята, не мешкайте.

Полицейские, бережно-бережно держа чемоданчик с уликами, потопали по лестнице – обставлять декорации жилища боевика-террориста.

Сильвестров, понизив голос, сказал:

– И панам Браницким бросим косточку с мясом – этого самого Янку Мойзеса. И здесь внакладе не останемся. К нему вдвоем сходим, без полиции. Нечего с жидком церемониться.

– Сходим, и немедленно, – кивнул Богдан, подумав с брезгливым восхищением: «Далеко пойдет подпоручик… Ведь действительно отправится в Петербург, и сумеет попасть под начальственный взор с неуемным своим и беспринципным рвением, и зацепится в столице, и начнет делать карьеру… Но когда-нибудь непременно свернет себе шею».

– Не пойму я, что за интерес имеют ваши благородия к бедному еврею? – тараторил Янка Мойзес. – Ну да, таки ходил ко мне пан студент, – так ведь кто ж не ходит к старому Янкелю? Приходил, выпивал, – а зачем люди еще приходят в шинок? Поначалу всё смирновскую спрашивал, потом на бимбер перешел – видно, не только у бедных евреев бывает плохо с деньгами… Или пан Навроцкий чем-то провинился перед благородиями? Ай-ай-ай, такой приличный молодой человек, пил всегда в меру, никогда не требовал налить в кредит… Ай-ай-ай… Что творится в этом мире, если за таких приличных юношей приходят спрашивать жандармы? Ничего хорошего не творится, скажу я вам, господа…

– Это точно, – осклабился Сильвестров. – Ничего хорошего с тобой не будет, жидовская морда. Оч-чень плохо тебе сейчас будет.

– Не стоит, Жорж, – сказал Даня тихо и серьезно, без игры в доброго следователя. – Тут, поверь, совсем другой подход нужен… Прошу – погуляй немного на улице. Я справлюсь.

Жандарм покачал головой с сомнением, но вышел из полутемного шинка. А Богдан обратился к шинкарю на беглом «жаргоне» – так в этих местах называли идиш:

– Ну вот, теперь – без гоев – мы можем поговорить с паном Янкелем спокойно, как деловые уважаемые люди…

По рождению он был православным (хоть в вере никогда не усердствовал, а в последнее время и вовсе стал атеистом) – иноверец на службу в Синод не мог попасть по определению. Но если детство твое прошло в Маневичах, за чертой оседлости, в самой разноплеменной среде, и товарищей по детским играм еще не считаешь «жидками» или «гоями» – сойти за своего не так уж трудно…

– Поймите, пан Буланский, – говорил Янка, – у меня есть своё дело, а времени на разные пустяки таки нет. Но что поделать, если ко мне приходят все и я знаю всех? И когда кто-то спрашивает, не сведу ли я с человеком, понимающим толк в тех или иных делах, – отчего бы не помочь и не поиметь свой маленький профит? Деловой человек должен жить в ладу со всеми.

Разговор продолжался в задней комнате шинка – место хозяина за стойкой заняла дочь Фая. Перед собеседниками стояли крохотные рюмочки, и налитая в них коричневатая жидкость оказалась отнюдь не бимбером – коньяком, чуть ли даже не французским…

– Допустим, я пришел и спрашиваю: пан Янкель, сведите меня с человеком, который может расстроить свадьбу. Потому что другой нехороший человек хочет-таки жениться на моей невесте.

– Допустим, старый Янкель тогда ответит: юноша, я много жил и видел много людей, всех не упомнишь. Голова, скажет вам старый Янкель, очень странная штука, иногда хоть бей по ней большим кулаком – таким, как у вашего друга, – ничего не вспомнит. Недаром люди придумали бумагу, чтоб доверять ей свою память… Правда, не только для этого.

– И чтобы печатать на ней ассигнации, пан Янкель? – подхватил Богдан.

– Приятно видеть молодого человека, который понимает-таки за жизнь… – вздохнул Мойзес.

Буланский тоже вздохнул. И полез во внутренний карман сюртука за бумажником.

– Надо было всё же с твоим жидком мне разбираться… – вынес вердикт Сильвестров. – Дурит голову, старый шельмец. Тебе охотой по зверю заниматься не приходилось?

Богдан молча покачал головой.

– То-то и оно, – продолжал жандарм. – Иначе сразу понял бы, что не бывает такого. Я ведь, грешен, с малолетства охотой балуюсь, отец приучил. И на топтыгиных хаживать доводилось… Не спорю, дух медвежий терпкий, лошадь напугает. Но камень, чуть кровью обрызганный и на дорогу брошенный? Не бывает. Кровушка, Богдан, она что у человека, что у лошади, что у медведя пахнет одинаково. Да и сколько ж ее там вылили? Уж никак не бадью.

– Не бадью, – согласился Буланский. – Но ведь Мойзес лишь посредник, мог что-то напутать… Допустим, на камень нанесли не кровь. Какую-то иную жидкость из медвежьего организма, с сильным запахом. Желчь, например… Да, всего несколько капель – но обоняние у лошадей куда острее нашего.

– Желчь… – раздумчиво протянул подпоручик. – Едва ли… Нет у косолапых такой жидкости. Вот если бобровую струю, скажем, в дело пустить – действительно, нескольких капель хватит и запах на камне хоть год продержится… Да только вот не испугаются лошадки-то, не встанут и вскачь не понесут, не слышал я, чтобы бобры коней и прочую скотину задирали…