Сергей Снегов - Люди как боги (трилогия) Страница 33

— А разве сами вы не поступили бы так? — возразил я. — Скажем, прилети вы на другую звезду…

— Не знаю. На планетах Веги жизнь нелегка, а ваших механизмов мы не имеем. Боюсь, мы всюду заботились бы прежде всего о себе. Вот ночью ты пришел без предупреждения, и началось смятение. Все испугались тебя, Эли, а когда я приблизилась, нас хотели разъединить. Но я сижу с тобой, и мне хорошо. Нам всем хорошо с людьми. Это так прекрасно, что в мире существуете вы, люди!

Она проникновенно сияла, пение ее хватало за душу. Я чувствовал себя в этот момент представителем человечества, я гордился, что людей любят. И я с негодованием вспомнил, как Ромеро презрительно отзывался об искусственном солнце, за которое благодарила людей Фиола. Экипаж звездолета, отправленного на Вегу, израсходовал на это светило все свои резервы активного вещества. Программой полета такие действия не предусмотрены — им придется держать ответ на Земле.

Я мысленно видел планету, где жила Фиола, — летом сжигаемую бело-калильным жаром, темную и холодную зимой. Вдали сияла синевато-белая Вега — декоративная, не животворящая звезда. Да, конечно, ко всему можно приспособиться, к самым безжалостным условиям существования, — и они приспособились ценой мук и страданий. Разумом и чувствами я был с теми, кто бросил луч в их ледяную темноту, послал волну тепла в скованные морозом сумрачные убежища, защитил от убийственно-пронзительного летнего света! Но, несомненно, кто-то из людей поддержит Ромеро, объявив транжирством бескорыстную человеческую помощь… Сказать Фиоле, что люди разные, я не мог…

А между тем погасшая было луна стала возрождаться в солнце. На черном пологе неба засветился диск, он становился ярче и горячее. Звезды тускнели и пропадали. Фиола прижалась ко мне. Я хотел ее поцеловать, но не знал, принято ли на Веге целоваться. Мне было радостно и без поцелуев.

— День идет, — сказал я. — Рабочий день, Фиола.

— Да, день, — отозвалась она. — И ты удалишься. Спасибо, что ты был эту ночь со мной, человек Эли.

— И тебе спасибо, Фиола. Ты подарила мне лучшую ночь в жизни.

— Что было в ней лучшим, Эли? То, что я критиковала людей за несовершенство?

— Нет, то, что мы сидели рядом и, разные, чувствовали свое единство.

Она унеслась, звеня и сверкая, в глубь сада, а я поплелся к выходу.

31

Я собирался к Вере, но она сама вызвала меня. У входа в гостиницу вспыхнул видеостолб. Вера сидела за столом. Она казалась усталой.

— Ты не спал сегодня, брат? — спросила она, всматриваясь в меня. — Тебя не было дома.

— Я провел эту ночь с Фиолой в их саду.

— Я тоже не спала. Дурацкая ночь — споры, ссоры… Как бессердечны иные люди!

Я сообразил, что она говорит о Ромеро.

Я редко видел Веру такой измученной. Раньше в спорах она воодушевлялась. Дискуссии оживляли, а не подавляли ее. Что-то очень серьезное случилось у них с Ромеро.

— Прими радиационный душ, Вера. И не думай о чужом бессердечии.

— Душ я приму. Но не думать о бессердечии не могу. Бессердечие, распространившееся на многие сердца, становится грозной силой. Я вызвала тебя, чтоб освободить на этот день.

Я позавтракал и пошел к Андре. У Андре сидел Лусин. Я предложил им отправиться на розыски сведений о галактах. Андре собирался сегодня готовить зал Галактических Совещаний к своему концерту. Я уверял его, что звездожители отнесутся к симфонии не лучше, чем люди, музыка должна радовать, а не терзать.

— Наш век — трагичен, — закричал Андре. — Посмотри на небо — сколько горя! И еще эти чертовы человекообразные с их загадочными врагами! Наши предки могли дикарски радоваться неизвестно чему, а мы обязаны задуматься над смыслом существования.

Он готов был завязать запальчивый спор, но я отвернулся к Лусину. Тот вначале отнекивался занятостью в конюшне, но я пресек его отговорки. Разве он поехал на Ору ублажать пегасов и драконов? Этим можно заниматься и на Земле. Лусина уговорить легче, чем Андре. Он потащил передвижной дешифратор. На улице мы взвалили прибор на воздушную тележку и поехали в гостиницу «Созвездие Орла».

Мысль о том, что надо поискать сведений о галактах у альтаирцев, явилась мне вчера. Я хотел также познакомиться с их живописью. Спыхальский так разрисовал их способности к искусству, что меня одолевало любопытство. В вестибюле мы облачились в скафандры и получили гамма-фонари для высвечивания невидимых жителей Альтаира.

В зале было пусто. Мы светили во все стороны, но не обнаружили альтаирцев. В конце зала открывался туннель, и мы прошли сквозь него на рабочую площадку. У меня защемило сердце, когда я увидел раскинувшуюся вокруг нас страну. На темном небе висел синевато-белый шар, имитировавший жестокий Альтаир. Все вокруг разъяренно сверкало. Ни единой травинки не оживляло сожженную почву — до скрежета белый камень, до хруста белый песок, удушливая пыль, вздымавшаяся из-под ног.

— Пейзаж! — сказал я. — Жить не захочешь!

Лусин не изменил себе и тут.

— Неплохо! Здесь жить — искусство. Мастерство. Высокое.

Вскоре нам стали попадаться сооружения альтаирцев — каменные кубы без окон, каменные короба, протянувшиеся за горизонт. Мы вошли в один из кубов и засветили фонарями. На стенах вспыхнули люминесцирующие картины. Рисунки меняли окраску и интенсивность, стоило повести фонарем, а когда мы тушили их, картины медленно погасали.

Живопись была странна — одни линии, хаотически переплетенные, резкие, мягкие, извилистые линии — не штрихи, но контуры. Я вспомнил о математической кривой Пеано, не имевшей ширины и толщины, но заполнявшей собой любой объем. Линии, какими рисовали альтаирцы, были подобны кривой Пеано, они заполняли объем, отчеркивали глубину, изображали воздух и предметы. Я видел все тот же беспощадный пейзаж — неистовое солнце, поля, камни, песок, сооружения. И всюду были сами альтаирцы — нитеногие, паукообразные, проносящиеся между предметами.

Перед одной картиной я стоял долго. Два альтаирца дрались, яростно переплетаясь отростками, сшибаясь туловищами. Художник великолепно передал обуревавшую их злобу, стремительность и энергию движений. Я двигался вдоль одной стены, Лусин вдоль другой. Он вдруг закричал:

— Эли! Скорей! Скорей!

Я метнулся к нему, думая, что он попал в беду. Лусин показывал пальцем на картину. На картине были галакты.

И эта картина, как и остальные, была рисована линиями — контуры вещей и воздуха заполняли пейзаж. На камне лежал умирающий бородатый галакт в красном плаще и коротких штанах. Одна рука бессильно отвалилась вбок, другая сжимала грудь, глаза умирающего были закрыты, рот перекошен.