Виктор Бурцев - Пленных не брать! Страница 33

Чибисов лежал навзничь, голова его была неестественно свернута набок, и весь вид его, бессильное тело и открытые глаза, которые уже забил снег, показывали, что красноармеец мертв.

– Сука! – заорал невесть кому Смоленский и потянул из рук Вершинина автомат.

Политрук отпихнул его и скомандовал:

– Занять круговую оборону! Не стрелять без команды! Спокойно, товарищи!

И тут утих ветер – словно где-то выключили огромный вентилятор. В прорехе облаков появилась луна, ярко осветившая окрестности, большие хлопья снега кружились в воздухе, слышно было даже, как в разваленном домике потрескивают головни костра. И ни души вокруг.

– Шея сломана, – сообщил немец, осмотрев тело. – А кричал он, похоже, с перепугу, посмотрите на его лицо.

Воскобойников нагнулся. Бедный Чибисов... что же он такое перед смертью увидел?

– Что немец говорит, товарищ комиссар? – спросил Потапчук.

– Говорит, шея сломана.

– Эх, Чибисов, Чибисов, – вздохнул Вершинин.

– Сон отменяется, – сказал полковой комиссар. – Похороним Чибисова и двигаемся дальше, здесь оставаться нельзя. Черт его знает, что тут творится...

– Финны небось напали, – предположил Борисенко. – А потом увидали, что нас много, и бежать.

– Может, и так, – согласился Воскобойников.

– Что говорят ваши люди? – осведомился немец.

– Думают, что напали финны.

– И вы тоже так думаете?

– Я не знаю, что и думать, – признался Воскобойников. – Что-то здесь не так.

– Вам страшно, товарищ комиссар, – сказал немец. Не спросил, а сказал утвердительно, констатируя факт.

Воскобойников ничего не стал говорить в ответ.

Чибисова схоронили в глубоком снегу под приметной раздвоенной елью, совсем неподалеку от домика. На стесе Потапчук вырезал: «В.А.Чибисов, РККА, 1919 – 1939».

– Как к нашим выйдем, скажем, где схоронили, – промолвил он, – потом на родину отвезут.

Постояли, помолчали, надели шапки и тронулись в путь. Воскобойников нагнал Керьялайнена и сказал сердито:

– Еще раз услышу про духов – брошу в лесу.

– Прошу прощения, господин офицер, – промямлил финн. Съежившийся и напуганный, он был жалок, словно ребенок, заблудившийся в чаще.

– А теперь между нами: что это было?

– Мэнвики, господин офицер, – убежденно ответил Керьялайнен.

– О господи. Что оно такое, это твое мэнвики? Привидение?

– Дух, господин офицер. Злой дух, очень страшный, на него просто невозможно смотреть человеку. Ваш солдат посмотрел, потому и кричал...

– Хорошо. Хорошо-хорошо, Керьялайнен, допустим, мэнвики. И что нам делать?

– Я не знаю, господин офицер. Я мало знаю про мэнвики, старики знают много.

Совсем скоро, будем надеяться, попадется нам один старик, подумал Воскобойников. Что ж, у него и спросим совета.

Айнцигер то и дело сверялся с картой, вынимал свой компас – красивый, в деревянном корпусе, украшенном резьбой.

– Вроде бы идем правильно, – озабоченно сказал он комиссару, – но что-то у меня на душе неспокойно.

– Финн уверяет, что солдата убил злой дух, – поделился с Айнцигером Воскобойников. – Мэнвики.

– Злой дух? Что ж, звучит вполне правдоподобно. Но ваши солдаты должны быть атеистами, разве не так? Что им злые духи? А если серьезно, я бы избегал впредь останавливаться на ночлег там, где нет прочных стен и дверей.

– Почему? Вы в самом деле верите финну?

– Изо всех нас только финн находится на своей земле, а вы не так давно сказали мне, что доверяете ему. А я, как вы же заметили, пессимист, поэтому лучше перестраховаться. Дух или диверсант-одиночка – неважно, но стены и крепкая дверь защитят и от того, и от другого. А финны... финны, товарищ комиссар, народ хитрый. Они ничего не говорят и не делают просто так, в отличие от вас, русских... да и от большинства немцев, если на то пошло.

Воскобойников вспомнил, как под Орлом у него в отряде был финн, бывший рыбак, дядюшка Мартин, бог весть как попавший под красные знамена в самую середину России. Дядюшка Мартин воевал исправно, работал вторым номером на пулемете «максим», но слыл жутким скопидомом – таскал за собой огромную торбу, в которую складывал различный скарб. Причем не мародерствовал, не грабил, а просто подбирал ненужное остальным. Хитрый народ? Может, и хитрый.

Комиссар оглянулся на Керьялайнена – тот стоял, пригорюнившись, и смотрел на луну.

Хитрый народ, хитрый...

Почему-то именно тогда Воскобойников решил вести дневник. Он не приветствовал такие вещи, но на первом же пятиминутном привале нашел в кармане блокнот и, слюнявя химический карандаш, сделал первую запись.

ВОЗВРАЩЕНИЕ К БУДУЩЕМУ-4

«Форд» упруго потряхивало на ямах, под колеса лезли корни деревьев, откуда-то на дорогу налезал туман. Юлька спала, свернувшись калачиком на переднем сиденье. Обратно до машины мы дошли быстро, гораздо быстрее, чем до дота, и теперь утренний лес нехотя выпускал нас из своих дремлющих глубин. Иногда мне начинало казаться, что в этом разлившемся молоке, скрывшем деревья, кусты, траву, кто-то ходит, двигается, ищет. Кого? Может быть, меня.

– Рано, – прошептал я, глядя на призрачные белесые фигуры. – Еще очень рано.

Я точно знал, что где-то там, в конечной точке нашего путешествия, меня будет ждать тот, кто, возможно, прячется сейчас среди тумана и деревьев. Он искал меня все эти годы, в разных странах, в разных временах. Мы были проклятием друг друга. И вот теперь я ехал к нему, чтобы положить конец этой истории, которая длилась слишком долго. Мир изменился вокруг нас. А мы так и остались прежними, две неудобные еловые иголочки, завалившиеся за подкладку. Трудно достать, невозможно терпеть.

Этот парень однажды едва не поймал меня. В Сибири, где я занимался постановкой на консервацию легенды Второй мировой, «Т-34». Мало кто знает, что в тайге, на огромных вырубленных площадях, стоят в толстом слое смазки готовые к бою «тридцатьчетверки». Мне иногда кажется, что про них забыли все. Даже Министерство обороны. А танки стоят. Ждут. У них хватит терпения.

Тогда, в черт знает каком году, я принимал составы с техникой и жил в большой шатровой палатке, с группой техников и охраной. В центре стояла печка-буржуйка, и от нее вдоль всей палатки тянулась железная труба дымохода, которая нагревалась едва ли не докрасна, поэтому холодно не было даже в самые лютые морозы. Единственным недостатком такой системы было то, что печка очень тяжело растапливалась, и за ней требовался постоянный присмотр. Как только огонь гас, палатка выстуживалась напрочь. Поэтому, хотя это и не разрешалось по уставу, к печке был приставлен дежурный, присматривавший только за ней, и ни за чем другим. Он заготавливал дрова, таскал их, следил, чтобы огонь не разгорался без меры и не гас ночью. Несмотря на бешеный ритм работы, составы приходили каждый день, дежурный должен был заниматься только печкой. Воспринималось такое дежурство как своеобразный отдых.

В тот день было холодно и задувал гадкий, порывистый восточный ветер. Местные называли его как-то гортанно и запирались в своих деревнях на все засовы, пили вчерную, несли бред про болота и не отзывались ни на какие позывные. Можно было запросто сдохнуть в лесу, замерзнуть, разбив в кровь руки о ворота какого-нибудь дома, и хозяева не открыли бы двери. Боялись. Чего? Я тогда не понимал. Впрочем, и не интересовался. С местными отношения с самого начала складывались не очень.

Дежурным в тот день должен был быть я. Однако, проснувшись, я неожиданно обнаружил, что не могу подняться с постели. Кости ломило, голова больше походила на раскаленный чугунок, перед глазами плавали цветные круги.

– Это, батенька, воспаление легких, – развел руками наш доктор, его обмороженное лицо шелушилось, он всё время втирал в кожу какие-то мази и масло, отчего был прозван Блином. – Нечего, милый мой, на морозе горло драть. Приплыли.

– Сегодня эшелон... – выперхнул я. – Эшелон...

– Так точно, батенька, эшелон, – сочувственно покивал Блин. – А вы сегодня отдыхаете, милый мой. Завтра с эшелоном обратно, домой. И не возражайте.

Чтобы не лишать ребят лишних рабочих рук, доктор сам вызвался быть дежурным, а заодно и за мной присматривать.

Я бредил. Жар то накатывал, то отступал, передавая меня в руки могильному холоду. Перед глазами мелькали люди, события реальные и вымышленные. Иногда в поле зрения появлялся Блин, менял повязку на лбу, заставлял что-то выпить, бормотал успокаивающе.

А потом он пропал. Я помню, как упал с койки, превозмогая острую резь в желудке, полз к двери. Полз, пока не уткнулся в чьи-то заиндевелые сапоги, я точно помню, именно сапоги, в то время как все наши ходили в валенках. Меня перевернули на спину. Накатила дурнота, марево перед глазами стало гуще. Последнее, что я различил перед тем, как провалиться в темноту, был штык винтовки.

Доктора нашли к вечеру. Он лежал за поленницей, убитый наповал, ударом ножа в грудь. От поленницы в лес вела лыжня. Охрана, кинувшаяся по следу, забрела в болото, едва не утопла и вернулась ни с чем.