Дмитрий Могилевцев - Земля вечной войны Страница 35

Они пересекли снежное поле, начали спускаться, вышли на кусок голого льда, испещренный ручьями, как перетренированная, перекачанная рука жилами. Выпилившая в искристом льду желоба вода неслась, шелестя. Юс с Шавером сидели на согретых солнцем камнях морены, жевали холодную вареную баранину и лепешки, и Шавер сказал, что пить нужно через трубочку, вот так, а то ветер, солнце, губы полопаются и распухнут, если хлебать прямо из кружки или горсти. Юс спросил: «А кто он такой, хаджи Ибрагим? »

— Большой человек. Большой-большой. Как гора большой, — сказал Шавер, сверкнув зубами.

— Я понимаю, — терпеливо сказал Юс. — А кто именно? Он начальник? У него много денег? Людей?

— Много. Он шейх и сеид. Хаджи. Очень святой человек. Был в Мекке. В кишлаках, где его люди, лучше живут. Очень лучше.

— У него своя… — Юс запнулся, — свой отряд?

— Да, свой отряд, и не один, и я у него, и Каримжон, и Рахим-ага, много. Он деньги нам дает. Много. Он уважает тебя. Долго с тобой говорил. Большой человек.

— А внизу, на равнине, у него люди есть? Кишлаки?

— Есть-есть. И люди есть, и бараны есть, много баранов. Богатый человек. И мудрый.

— А чем он занимается? Чем он зарабатывает?

— Шейх он. Много денег и людей. Очень много, — сказал Шавер, улыбаясь.

Юс вздохнул.

— А вы чем у него занимаетесь?

— Как чем? Живем, хлеб жуем, баранов пасем! — сказал Шавер и захохотал, хлопая себя по коленям.

Шавер водил Юса в горы без малого неделю. Гонял по снегу, по скалам. Учил бить крючья. Юс, даром что ездил в горы каждое лето, о страховке и скальной технике знал мало. Одно понял сам, другое подсмотрел, третье показал знакомый альпинист, — вот и все. Да, по большому счету, этого и не требовалось. Юс ходил в горы не для того, чтобы днями висеть на стенах. Конечно, иногда маршрут оказывался сложнее предполагаемого. Юсу случалось спускаться по ледяному склону, ввинчивая ледобуры, дюльферить с десятиметрового обрыва, но часами ползти по скале — никогда.

Шавер скакал горным козлом над стометровым отвесом, Юс полз за ним, потея, мечтая только о том, чтобы намертво прилипнуть к скале, и ни шагу. Еще шаг — из-под ног валится если не тонна, так точно центнер, а Шавер уже сидит на гребне, скалит зубы. Юс валился рядом, по-собачьи хватая воздух, высунув язык, а Шавер, хохоча, говорил, что ледники чистые только в верховьях или когда висячие, а внизу на них слой грязи по колено, и тащиться по нему — морока. Грязи? Да, грязи. Какой, к черту, грязи, когда только что чуть не улетел на сто метров! Улетел-прилетел, пополз-попотел. Юс пытался разозлиться, но не смог.

А когда в тот день возвращались, и шатающийся от усталости Юс видел только тропу под ногами да спину Шавера, которую успел возненавидеть до последнего квадратного сантиметра, тот вдруг сорвал со спины винтовку и выстрелил. В звенящей после выстрела тишине стало слышно: покатилось, упало, следом посыпались камни. Лезть за добычей Шавер заставил Юса. Подстреленного козла пришлось нести, уложив на плечи, как огромный, дурно пахнущий воротник. Пробитая пулей голова моталась с каждым шагом, сочась кровью — на бока, за шиворот, мешаясь с потом.

Внизу, в летовке, Юс скинул козла наземь и, глядя на грязно-бурую, недолинявшую шерсть, вдруг заметил — по ней ползают, скачут, копошатся крупные, в спичечную головку, коричнево-красные вши. Юс тихо — сил не было — выругался, поковылял к ручью. Не обращая внимания на женщин, сбивавших по соседству масло, и на мальчишек, снял одежду и залез в ручей. Натруженные ноги горели огнем, и ледяная вода показалась ступням парным молоком. А по бокам и спине продрало морозным наждаком, до боли. Юс, завопив, выскочил. Стуча зубами на вечернем ветру, путаясь в штанинах, натянул брюки, напялил свитер. Шавер хохотал до слез, а отдышавшись, сказал, что не живут они на человеке, не переползают даже, не любят человечины. Юс вздохнул облегченно, а Шавер добавил, что у человека свои есть, не хуже, поискал на себе: на вот, посмотри. Юса чуть не вытошнило. Он был готов прямо перед всеми скинуть всю свою одежду и бросить в костер. Потом дошло: раз не кусают, значит, нет пока.

Шавер учил Юса двигаться, страховаться, видеть трещины и правильно ступать на камни. Учил вязать страховку и протравливать, страхуя падающего, правильно шнуровать горные ботинки и цеплять кошки к ним, рубить ступени и вбивать крючья. Получалось у Юса не очень. Он был неуклюж и неловок, да и попросту слаб. «Чайник». Так, кажется, альпинисты зовут подобных ему. Обвешанных снастью, пыхтящих, задыхающихся, чуть ползущих. Но зачем-то все-таки лезущих наверх.

Шавер еще попробовал научить его стрельбе. Юсу казалось, у него получается. Он чувствовал невидимую нить, линию, соединяющую цель и выпускающий пулю ствол, но оружие было таким тяжелым и скакало от выстрела в руках, как непослушный, неправильный зверь. Юс злился, руки начинали дрожать, ствол вело в сторону, линия куда-то пропадала, пули летели совсем не туда, и от этого он злился еще сильнее. В конце концов Шавер махнул рукой: пусть, от тебя и не нужно. Езжай так. Твое дело — изображать до поры до времени богатого лопуха-туриста. А уж в этом ты кого угодно за пояс заткнешь.

В конце недели мучений приехал Семен, припылил на верном УАЗе. Вытянул из него несколько увесистых тюков, а напоследок — рюкзак, тот самый, купленный в Новосибирске по Олиной рекомендации. Сказал, усмехаясь: «Свое узнал? Добре шматье, яркое. И железо добре. Паспорт твой, гроши. Нешмат, но колы чего, Шавер даст. А еще — пистоль тебе. Пока не дадим, незачем, но ведай: твой он. Шавер говорит, чепуха пистоль, але ж тому, што сам не вмее з него. Колы в одну руку возьме, так маже». Шавер запротестовал, предложил стрелять на спор, но Семен махнул рукой — потом, и вытащил двухлитровую бутыль с мутноватой жидкостью. «Арака. Зверь, а не пойло».

Они сидели до темноты, говорили и пили. За достарханом Юс, набравшись храбрости, спросил у Семена, кто он. Тот усмехнулся, ответил: «Шофер». А Шавер, чавкая бараниной, хихикнул: «Кот он. Большой-шишой. С пятнами».

— Так ты, — «снежный барс»? — сообразил наконец Юс.

— Кот облезлый, — сказал Семен угрюмо.

— Ну, а какой был, большой был, высоко ходил. Видишь, — Шавер показал пальцем, — он у него, на руке-то. Кот.

— Колы с алмаатинцамы ходылы, — сказал Семен. — После пика Победы кололы. Дурни. Молодые былы.

— А теперь старые, и тоже дурни.

— Ты не звягай. Ты сам что харчил, когда понеслося? Запамятувал? Ты, Юсе, знай — батя его караваны на Федченко водил. Сынку тож караваны повел. Не на Федченко тыльки. Все мы тут, Юсе, последыши. Былы колысьты — и нема нас. Оглодки.

— Ох, оглодки, — Шавер хохотнул, — с бараном да диваном. Ой, Семен, кот снежный, большой оглодок. Он себе уже третий дом догладывает, вуй, и какой дом.

— Да разве то ж это. Да ну тебе, — Семен махнул рукой. — Вон, глянь лучше, як Каримжон разошевся. Гуляет хлопец. Это потому, шо раницою за Олтын-бием поедет. Долго чекал.

— Долго, — эхом отозвался Шавер.

— Рахим добре зробыв, шо не пустыв его колысь. Забилы б хлопца, и всей холэры.

— Кровь не ждет, — сказал Шавер.

— Мертвым все одно. Шавер не ответил.

— И ты гуляй, — сказал Семен Юсу. — А я з вами не пыду. У мене своя справа, у вас — своя. А там побачимо. Пей, Юсе, пей.

Каримжон и в самом деле разошелся. Впервые на Юсовой памяти разговорился, начал спорить и хлопал в ладоши, а потом, у вертолета, плясал, и летел на бревне по воздуху, и пел, и Юс хлопал до боли в ладонях. Ему тоже дали прокатиться на длинном конце бревна, он пролетел с четверть круга, сорвался, ему помогли подняться, сунули ведро — на, стучи, он стучал и подпевал. Пил сладкое крепкое пойло, смеялся. Ему было хорошо.

Они ушли на рассвете. Оседлали лошадей, навьючили оружие, еду, одежду, сели — и отправились наверх, через перевал. На перевале Юс глянул на циферблат привезенных Семеном часов — была четверть восьмого утра шестнадцатого июля.

Глава 11

За перевалом тропа шла по обрыву над рекой. Лошадей пришлось вести в поводу, потому вниз, на развилку ущелий, пришли уже за полдень. Передохнуть остановились на киргизской летовке. По склонам над ней паслись яки — с темной шерстью, быкоподобные, рогатые, хрюкающие звери. Юс пнул ногой одного, не желавшего уходить с тропы, — нога будто провалилась в рыхлый ватный ком. Як обиженно хрюкнул и резво, козлом поскакал вверх по осыпи. На летовке выпили кумысу. Шавер с Каримжоном долго беседовали со стариком, главой семьи, летовавшей здесь. Старик дал им своего младшего сына в провожатые. На ночлег остановились внизу, в долине, на большом киргизском стойбище. В их честь зарезали барана, устроили посиделки с песнями до глубокой ночи, пили кумыс и гранатовое вино, говорили. Спать в юрте Юс не захотел. Провозившись полчаса с распорками и веревочками, разбил палатку, расстелил в ней коврик, спальник. Сунул под голову свернутую куртку. Снаряжение было добротное, яркое. Юс еще утром переоделся так, чтобы в нем за километр было видно туриста. Юсу нужно было выглядеть туристом. План состоял именно в этом. Иначе их не только не подпустили бы к Алтан-бию, но, скорее всего, не впустили бы и на его землю без уплаты за проезд и расспросов: куда, зачем и надолго ли. Юс вез с собой и планшет с рисовальной снастью. Не тот, картонный, набитый намалеванным во время странного пьяного экстаза после стариковского чая, и не купленный в Новосибирске, а новенький кожаный, дорогущий с виду, но набитый черт-те знает чем. Юс заглянув внутрь, чертыхнулся. С тем, чтобы выглядеть чайником в горнолазном деле, он вполне соглашался, но вот чтобы выглядеть чайником в своем… среди заполнявшего планшет хлама нашлось всего с полдюжины годных карандашей.