Алексей Ивакин - Прорвать блокаду! Адские высоты Страница 35

Это ленинградцы спешат на работу, едва переставляя опухшие ноги. Они идут в библиотеки и музеи, хватаясь за промерзлые стены домов. Они стоят в очередях, слушают черные тарелки, они везут своих мертвых на гигантские кладбища. Еле заметный пульс метронома настойчиво летит сквозь чудовищно морозную зиму:

— Так… Так… Так… Так…

Так — жив странный город. Несмотря ни на что. Он жив. Искры жизни медленно передвигаются по его мостам и проспектам, сталкиваясь на узких тропках, падая в огромные сугробы, падая и поднимаясь. И страшные слова отсчитывают каждый шаг этих людей:

Сто. Двадцать. Пять. Блокадных. Грамм. С огнем. И кровью. Пополам.

Они еще не прозвучали в эфире. Они витают над городом, в перекрестье прожекторов. Эти слова уворачиваются от хищных тел чужих самолетов. Их пронизывают насквозь равнодушно смертельные снаряды. Они промерзают инеем сквозь сердца. Их еще нет, они еще не написаны. Но они уже есть, тяжелым стуком отдаваясь в висках:

Сто. Двадцать. Пять. Блокадных. Грамм. С огнем. И кровью. Пополам.

Каждое слово — один шаг в неизвестность. Шаг, который делает девочка, волоча за собой санки с телом матери.

Один шаг.

Очень тяжело поднять ногу. Приходится шаркать по заснеженным камням. Весь город шаркает. Этот звук, неслышимый, затерявшийся в грохоте войны, один из символов блокадного Ленинграда.

Шаркают все.

Мастера и рабочие, несущие на тонких руках к своим станкам болванки снарядов. Пожарные, отчаянно поливающие тонкими струйками дымные очаги смерти. Санитарки, тяжело катящие подносы с белесым горячим киселем по коридорам госпиталей.

И девочка Вика, которая тащит свою маму по заснеженным тротуарам улицы Марата.

На углу Невского Вика свернула в сторону Литейного проспекта. Она, как и многие ленинградцы, так и не привыкли называть главную улицу 'проспектом имени двадцать пятого октября'. Невский и Невский.

Переименование не изменило его. Его изменила — война.

В первые ее дни на Невском вдруг появились бесчисленные лотки букинистов. Найти можно было все — от дореволюционных учебников латыни и энциклопедий Брокгауза и Эфрона, до современнейших изданий Алексея Толстого и Анатоля Франса. На любой вкус, на любой выбор. Тогда Вика купила за бесценок 'Аэлиту'. Прочитала ее четыре раза. А потом 'Аэлита' сгорела в прожорливой пасти буржуйки. И не только она. Книги Ленинграда, создававшие иллюзию других миров, внезапно стали иллюзией тепла. Дым над городом… Дым пожаров, дым взрывов, дым книг…

В июле и августе Невский превратился из беспечного, вечно праздничного проспекта в плац. По нему грохотали траками танки, корежа асфальт, мерно шагали бойцы и винтовки раскачивались над их головами. Мужчины Ленинграда шли оборонять свой дом.

Затем стали появляться беженцы. Из Эстонии, Пскова, Луги… Сухое равнодушное слово 'эвакуация' металось по Невскому, сгущаясь отчаянным облаком вокруг стендов с газетами. А затем эвакуированные стали возвращаться. В глазах их плескался страх, некоторые из них в последние минут выскальзывали из немецких лап. Так было с соседями Викиной семьи. Их пятилетнего сына эвакуировали вместе с детским садом еще в средине августа. Но в начале сентября дети вернулись.

Автоколонна с детским садом прибыла на станцию Лычково. А там уже шли бои с передовыми отрядами вермахта. Снаряды уже рвались между путями, когда эшелон, куда перегрузили детей, тронулся в сторону Бологого, а оттуда обратно в Ленинград.

Жизнерадостный болтун Ёська после возвращения говорил мало. Не получалось. Ему не нравилось заикаться и он начинал плакать, когда не мог сказать что-то очень важное для себя и для других. Заикание не проходило, он молчал все чаще и чаще, и слезы уже кончились, когда Ёська замолчал насовсем. На Смоленском кладбище. Потом замолчали и его родители. Отец на Кировском заводе, когда отказался уйти в бомбоубежище. А мама по пути на работу…

Ее зарезали грабители.

Вика больше всего боялась этих крыс в человеческом обличии. Она ни разу не видела грабителей, но представляла их именно так. Как в 'Щелкунчике'. На балет с волшебной музыкой последний раз они ходили ровно год назад.

Они выходили по ночам и шарили по пустым квартирам, нападали в темных переулках, которыми Ленинград богат, отбирали хлеб, карточки и последние ценные вещи.

А ценностью стало все. От обручальных колец до массивных шкафов. От кусочков сухарей до вязаных носков.

Их убивали как крыс. На месте преступления. Милиция, военные патрули, порой и сами жители. Но они появлялись снова и снова. По крайней мере, так все говорили.

Вика понимала, что надо вернуться домой до темноты. Если, конечно, получится вернуться. Если хватит сил, если она не попадет под обстрел или бомбу. Если… Как много этих если!

Конечно, путь далек и для мирного времени. Но что стоил бы такой путь в мирное время? Так… Пары мозолей… Это если в туфельках, а не в теннисках. А теперь против Вики не только расстояние… Слишком много врагов для четырнадцатилетней девочки. Слишком много…

Вот и трамвай, занесенный снегом до самых окон. Трамвай… Когда он остановился, Вика шла здесь, мимо кинотеатра 'Художественный'. Просто закончилось электричество. Совсем. И для всех.

Но трамвай… Трамвай было жальче всех. Человек может зажечь свечу или сидеть у распахнутой печки. А трамвай — он не может ничего.

В тот день Вика ощутила войну всей кожей. Да, взрываются снаряды. Да, по ночам воют сирены. Да, уже ограничены нормы продовольствия. Да, уже мужчин стало меньше. Да, уже папа пропал без вести. Это все война. От нее страх и боль. От нее пустота в груди. Но, пока ходили трамваи, война была где-то там.

А теперь она невидимой злой старухой вселилась в Ленинград, щерясь выбитыми зубами обрушенных домов.

Вика любила трамваи. Они весело звенели, мчась по улицам и проспектам, они важно притормаживали на поворотах. Их пропускали вне очереди на перекрестках. На них катались мальчишки, схватившись за резиновую 'колбасу' на хвосте. Вика, как и все девчонки, закрывала от волнительного страха лицо ладошками, когда одноклассники гроздьями висели на этой колбасе и на подножках. Но это был другой страх, не военный. Поэтому Вика тихонечко раздвигала пальчики, чтобы подсмотреть — а кто из мальчишек самый смелый?

И вот этот веселый трамвай стоит, замерший под грудой снега.

И вокруг — тишина. Только из репродукторов — метроном.

Да редкие прохожие, держась за стены, куда-то медленно бредут по своим странным делам. Во взглядах — пустота. Кажется, Чапек описал таких странных железных существ, назвав их 'роботами'?

Вот такими железными существами и казались Вике встречные. Спокойные. Без-страстные. Уже умирающие, но еще живые.

Кто-то вдруг останавливается.

Сползает по стене и замирает на снегу.

Словно человека выключили.

Через выключенное тело медленно и равнодушно перешагивают другие, еще живые.

Вике сложнее. Она с санками. Ей нельзя перешагивать. Ей приходится обходить.

Раньше она боялась мертвецов. Особенно, когда ночью читала Конан-Дойля. Под одеялом и с фонариком. Юта всегда ругалась на нее за это, но маме не рассказывала. Самым страшным рассказом Вике казался — 'Пестрая лента'. Там как раз про двух сестер! Думала ли тогда Вика, что она привыкнет к мертвым людям? Она даже и не подозревала, что будет везти маму на кладбище и стараться не задевать санками вытянутые ноги мертвеца, упавшего почти на самом углу с Литейным проспектом. Не задевать — это не от страха. А потому что не будет сил перетащить санки через заледенелые бревна чужих ног.

Человек, говорят, привыкает ко всему. Правильно говорят. С одним небольшим уточнением. Или привыкает, или умирает, или сходит с ума. А впрочем, где здесь разница?

Теперь нужно перейти Невский и отправиться дальше по Литейному. Передохнуть бы… Да нельзя останавливаться. Остановка — это смерть. А если Вика умрет — кто тогда маму похоронит? Как тогда мама с папой встретятся?

А еще надо идти быстрее. Сейчас Вика переходила на опасную сторону. Да, на северной стороне Невского чаще рвались снаряды. Они же летели с юга, от немцев. Конечно, если снаряд пробьет крышу дома на южной стороне — это тоже опасно, но ведь не зря белой краской на синих квадратах написали: 'Граждане! Эта сторона наиболее опасна при артиллерийском обстреле!'. На Литейном тоже опасно. Он же поперечный проспект. Но каждый шаг на север города — это все дальше и дальше от фрицев.

Немцы…

Они Вике казались какими-то неземными, неестественными чудовищами. Багровое пламя озаряло небосвод — это немецкая злоба. Падающие в обморок учителя — это немцы. Лужи детской крови, занесенные осенними листьями — и это немцы.

Вика не сомневалась, что если она увидит немца, то вцепится ему в горло изо-всех силешек. За папу, за маму, за Юту. Но учитель математики Грабер — тут не причем. Он немец, но… Но он не немец. Потому что, он тоже погиб от осколка, когда дежурил вместе с мальчишками из девятого класса на крыше школы. Он подлежал эвакуации, но не успел на несколько дней.