Андрей Столяров - Детский мир (сборник) Страница 36

Глаза его быстро расширились. А лицо побледнело, как будто схлынула жизнь.

– Пойдемте отсюда, мадам!

– В чем дело? – спросила Лида.

– Только не оглядывайтесь, пожалуйста! Я вас прошу: не оглядывайтесь!..

Он тащил ее к выходу.

Лида все–таки обернулась. Словно дряблая кукла, распялился меж дверей жуткий Блоссоп. Элегантный костюм на нем безобразно истлел, и сквозь рвань проступали белые кости скелета. А лицо было черное, точно сделанное из грязи. Лида вскрикнула, и Блоссоп тут же открыл глаза – из провалов орбит пульсировало что–то малиновое.

– Он нас заметил!..

К счастью, очереди на посадку не было. Стюардесса лишь глянула на билет и кивнула.

Защелкнулся турникет.

– А как же вы? – ужасаясь, спросила Лида.

– Бегите, мадам!…

Проскочив коридорчик, Лида все же помедлила – Марко так и стоял у барьера, который загораживал вход, а изъеденный тлением Блоссоп раскинул деревянные руки.

Точно собирался обнять.

– Прошу подняться на борт, – сказала ей стюардесса…

Лида бухнулась на сиденье и пристегнула ремни. Самолет был игрушечный, видимо, на ближние рейсы. В скорлупе его вытянутого салона находились не более десяти человек. Шторки, отгораживающие пилотов, были раздвинуты.

Кажется, она толкнула соседа.

– Извините, пожалуйста.

– Ничего…

Его ссохшееся породистое лицо выглядело отрешенным. Самолет загудел и помчался по взлетно–посадочной полосе. А потом задрал нос и пополз сквозь воздушные сумерки. Промелькнули в иллюминаторе мелкие городские огни. Почему–то отчетливо виделось море, накатывающееся на берег.

Вероятно, теперь уже все позади. Лида вытянулась на теплом пластике кресла. Судорога отпускала. Завтра утром она, по–видимому, вернется домой и забудет об этом, как о нелепом кошмаре. Вероятно, главное – жить, как будто ничего не случилось. Ну а Блоссоп – что Блоссоп? – когда он еще добредет до России. И потом ведь – это не что–нибудь, а Санкт–Петербург, город сутолоки, можно и затеряться. Ладно, пока оставим…

Лида чуть передвинулась, устраиваясь поудобнее. В самолете почему–то попахивало влажной землей, и примешивался раздражающий дым, как будто от плохой сигареты.

Тряпки, что ли, горелые, отвратительный запах.

Она открыла глаза.

Стюардесса стояла в проходе – приклеился к черепу спекшийся ком волос, а истлевшее платье свисало с костей, как у Блоссопа.

– Дамы и господа, наш самолет совершает рейс…

Лида рванулась.

Тотчас на колено ее легла теплая человеческая рука, и сосед справа хладнокровно заметил:

– Не стоит… Не спешите, мадам. Нам – бежать некуда…

Он был прав. Лида видела, что в креслах сидят одни мертвецы. А покойник в кабине вдруг бросил штурвал и оскалился.

– Мы летим, ковыляя во мгле… – дребезжащим козлиным голосом запел он.

Начала сворачиваться и рваться обшивка салона.

Провисли жилистые провода.

– Закройте глаза, мадам. Полночь, – сказал сосед.

От него пахло серой.

Вдруг вспыхнуло солнце.

Самолет пробил облака и устремился в блистающее никуда…

ДО СВЕТА

Над деревней висел запах гари — хижины стояли в ряд, простиралась между ними пустая пыльная улица, твердые лохмотья грязи поднимались по обеим ее сторонам, еле–еле пробивалась сквозь глину ржавая сухая трава, и две курицы — тощие, как будто ощипанные, задирая огузки хвостов, исследовали ее. Словно между мертвых былинок можно было что–то найти. У обеих краснели бантики на жилистых шеях.

Ноги утопали в пыли. Курицы, вероятно, были священными. Тем не менее, чувствовалось, что протянут они всего несколько дней, а потом упадут — и пыль сомкнется над ними. Пыль укутывала собою, кажется, все.

Красноватый безжизненный глинозем, перемолотый солнцем. Он лежал на дороге, которая расплывалась сразу же за деревней, толстым слоем придавливал хижины, сгущая внутри темноту, и, как ватное одеяло, простирался до горизонта, комковатой поверхностью переходя там в небесную муть.

Страшно было подумать, что будет, если поднимется ветер.

Ветра, однако, не было.

Образованный дымом воздух был жидок, как горячий кисель, — плотен, влажен и, казалось, не содержал кислорода. Дышать было нечем. Теплая фланелевая рубашка на мне намокла от пота. Джинсы прилипали к ногам.

Я, как рыба, вынутая из воды, глотал едкость гари. Начинало давить в висках. Тем не менее, я отмечал некоторые настораживающие детали.

Деревня была покинута. Низкие проемы хижин выдавали внутреннюю пустоту, между хижинами мертвел летний жар, не было слышно ни звука, а чуть с краю дороги, просев тупорылой кабиной, стоял грузовик.

Грузовик мне особенно не понравился.

Был он весь какой–то никелированный, явно не здешних мест, нагловатый, привыкший к пробойным поездкам по континентам, обтекаемый, новенький, даже с непотускневшей окраской — собственно, рефрижераторный трейлер, а не грузовик, на ребристом его фургоне красовалась эмблема ООН, а чуть ниже было написано по–английски: «Гуманитарная помощь».

И стояли какие–то цифры, обозначающие, наверно, специфику груза. Кабина была пуста, дверца — чуть приоткрыта, на широком удобном сиденье брошено полотенце. Словно энергичный водитель выскочил всего на минуту.

Я потрогал хромированный горячий капот, но нельзя было на ощупь определить — то ли он раскалился от долгой работы, то ли солнце нагрело покатые обводы металла. Вероятно, могло быть и то и другое. Я его обошел, загребая кедами пыль. Ничего примечательного я больше не обнаружил.

Но зато, обойдя, я наткнулся на высохшего коричневого старика, прислонившегося к глиняной стенке хижины.

Издали его можно было принять за корягу: лысый череп блестел, как обтертый ветрами торец, а суставы и кости сучками выпирали из кожи.

Чресла были замотаны складчатой грязной холстиной.

Он даже не шелохнулся, когда я наклонился к нему.

Голую грудь рубцевали ожоги татуировки.

Я сначала подумал, что старик этот мертв, но глаза его были по–живому открыты и смотрели на горизонт, где, как ядерные грибы, торчали какие–то зонтичные растения.

Они были широкие, ломкие, совершенно безлиственные, проседающие под тяжестью небосвода чуть ли не до земли, пучковатые кроны их были посередине раздвоены, а по правую руку, наверное, километрах в двух или в трех, шевелились столбы тяжелого черного дыма.

Было похоже, что там горели машины. Подробностей я не различал, но доносилось оттуда редкое тупое потрескивание, словно от догорающего костра. Это, видимо, переплевывались между собой несколько автоматов.

Вероятно, старик прислушивался к их разговору.

Я присел перед ним на корточки.

— Здравствуй, мудрый, идущий к закату, — сказал я. — Я желаю тебе этим летом обильных дождей — полновесного урожая и удачной охоты. Пусть всегда вырастает на поле твоем добрый маис, и пусть дети твои возвращаются из саванны, отягощенные мясом. Здоров ли твой скот? Я хотел бы услышать от мудрого единственно верное слово…

Говорил я на одном из местных наречий. Архаичные обороты рождались как бы сами собой, поднимаясь из вязких загадочных глубин подсознания.

Никаких усилий от меня не требовалось.

Теперь старик в свою очередь должен был пожелать мне доброго урожая, а потом, осведомившись, здоров ли мой скот, поинтересоваться, что ищет путник в сердце саванны.

Так — согласно обычаям.

Но глаза с чешуйками серых зрачков даже не дрогнули, еле слышно посвистывало дыхание сквозь гортань, а когда я напрягся, чтобы получить ответ непосредственно, на меня обрушилась целая волна отвращения. Омерзительный белотелый червяк — таким я себя увидел.

У меня подогнулись ноги.

Ладони обожгла пыль.

Зоммер, подумал я. Где же ты, Зоммер? Почему–то представилось вдруг, как он сидит, развалившись на стуле, и в десятый раз объясняет мне что–то насчет бессмертия. Благодушный, нетерпеливый, маленький обыватель.

Глазки у него тихо помаргивают, а слегка обалдевшая Рита разливает нам кофе по чашкам.

Я даже подумал, что он сейчас здесь появится.

К счастью, Зоммер не появился. Зато вместо него из–за края безжизненной хижины выбежал белый мужчина, по–видимому, шофер, и, остановившись, как вкопанный, расплылся в белозубой улыбке.

— Хэллоу… Наконец–то вижу нормального человека. Вы, мистер, откуда — конвой или миссия наблюдателей? Что–то я вас среди нашей группы не видел…

Точно в бешеном тике, он дернул правым плечом. Шорты кремового материала были по карману разодраны, а футболку с красивой надписью «Будь счастлив всегда!», точно рана, пересекала подсохшая корка мазута.

И он вовсе не улыбался. То, что мне показалось улыбкой, представляло собой, скорее, гримасу тоски. А быть может, и не тоски, а крайнего потрясения.