Дорога мстителя - Алексей Алексеевич Доронин Страница 36

– Нет, ордынцы, конечно, нормальные мужики, порядок вон наводят… Но помощники их добровольные… Это просто чума. В сентябре я на сходе ляпнул, что не надо платить налог, который они назначили. Мол, нас много, все с оружием, зачем нам ещё какие-то защитники? Если что, сами себя защитим. И сосед меня поддержал, ещё и матом про них, «сахалинцев» в смысле, выразился. А все так перебздели, особенно после того, что в Клюквенном случилось… Соседу-то сразу бока намяли, чтобы, значит, впредь подбирал выражения. А ко мне назавтра староста пришёл со своей свитой, забрали свинью и кроликов. Это в счёт налога, объяснил, и штраф ещё, мол, тебе, за подстрекательство. Так мало им показалось, ночью кто-то забор дерьмом измазал и на воротах слова разные нацарапали. Вроде тех, за которые соседу морду начистили. Испортили ворота. Скоблить долго пришлось.

«А у меня всю семью перебили», – подумал Сашка.

– Слава богу, сыновьям и дочке не повредили, – продолжал Ермолаев, – они тогда на сходе сказали, что со мной не согласны. Даже поругали меня вместе со всеми. Потом-то меня простили, хоть и не сразу, перестали вражиной называть. Народ у нас добрющий. Отходчивый. Даже из дома не выгнали.

Саша так и не понял, есть ли в словах торговца сарказм. Слова такого тот точно не ведал. Он задумался. Вроде бы, масштаб преступлений несопоставим. Но в чём-то эта семья пострадала ничуть не меньше, чем он. «Простили?». Неубедительно Ермолаев это сказал. Будто боялся чего-то. Это даже Сашка почуял. А как жить тем, кого записали во враги и не дают прохода, если деревенька хоть и крупнее Елового Моста, но всё же не город? Бежать? Куда? Одиночка не выживет. Надо быть психом, как кое-кто, чтобы не пытаться прилепиться к общине, а летать как перекати-поле. Это не каждый выдержит, только человек с железной волей. И то недолго.

«Знаешь, внучок. Тот, кто рушит жизнь человека, лишает его дома, очага, родной земли, тот почти убивает его. И, значит, должен отвечать, как за убийство», – вспомнил Младший слова деда. Тогда это было сказано о завоевателях прошлого. Или о тех, кто нищетой, развалом и разрухой делал жизнь народа невыносимой. Но так же можно сказать и про то, что творилось здесь и сейчас.

– Ну, я не удивлён… Люди не любят тех, кто… умничает. Но я бы это не оставил.

– Ты? А кто ты такой, что судить взялся? Пацан. Заруби себе на носу. Это наши местные дела, – произнёс Ермолаев, словно заклинание, – А «сахалинцы»… в них больше хорошего, чем плохого. А в чём-то вообще молодцы. И к этим перегибам кассации не имеют.

«Вот опять я сунул нос не в своё дело», – мысленно стукнул себя по лбу Младший. Хотя зарекался. Обещал сначала думать, потом пасть разевать. Он очень хотел закруглить разговор.

Язык себе отрезать или кляп вставить? Ведь он совсем один. И будто по минному полю идёт. Его разорвут на куски, если ошибётся всего раз.

Саша вспомнил, что ещё недавно, чуть больше, чем полгода назад, спал в своей постели. Чуть не навернулись слёзы на глаза. Нельзя. Воспоминания отнимают волю. И только ненависть даёт силы. Работает как мотор. Он вспомнил, как рубил крест-накрест и наискось, как падали враги от пуль. А здесь – всего лишь слова и людская молва. А ну, соберись! Плечи расправились, подбородок приподнялся.

«Представь, что на груди у тебя прицеплен фонарь. Он не должен светить вниз. Только прямо и немного вверх. Это правильная осанка. И правильное отношение к миру». Так говорил дед. Хотя и признавал, что у него не всегда так получается.

«Или представь, что ты – пуля, выпущенная в цель. Может, ты расплющишься в блин от удара о бетонную стену. Может, улетишь высоко в небо, но потом, где-то далеко, всё равно упадёшь на землю. А лучше всего, если уж суждено сгинуть, чтобы тебя закопали вместе с трупом врага».

Но вот такого дед бы никогда не сказал. Это уже Младший сам придумал.

– Если бы мы открыто возбухнули, они бы просто спалили село, – продолжал Ермолаев. – А так они больше пока не приезжают, ни слуху о них, ни духу. Нарисуются – кинемся в ножки. Но скорее всего – не придут. А староста всё равно… не прав. Зря за них надрывался.

– Раз уж ваш староста такой плохой, какой-нибудь странник мог бы его проучить, – продолжал Сашка, смотря Ермолаеву в глаза, не мигая. – Пришлый человек мог бы сжечь пару сараев. Или кроликов его в лес выпустить. На вас не подумают.

Фермер минуту молчал, а потом покатился со смеху. До него дошёл смысл Сашиного намёка. Но смех был невесёлый. Может, ему стало не по себе, потому что увидел в глазах тихого паренька отблески нехорошего огня.

– К вам они не вернутся, но на волю попадут, – повторил Младший. И когда выговорился, лицо его перестало быть каменным, стало человеческим.

– С дуба рухнул? – хохотнул Ермолаев. – Чтоб они подохли свободными? Ты в наших лесах кроликов видел? Это южные звери. Они пять минут не проживут, тебе спасибо только волки и лисы скажут.

– По мне, так пусть лучше их волки сожрут.

– И оставят чьих-то детей без мяса и шкурок на шапки?

– Ну ладно, чёрт с ними, с кроликами. Но я всегда считал, что лучше разломать вещь или утопить в реке, чем отдать грабителю. И лучше сдохнуть стоя, чем жить рабом. А зло не должно оставаться безнаказанным. Даже мелкое.

– Ты так считаешь, потому что мальчишка ещё. Вот поживи с моё… вернее, доживи… тогда посмотрим. Лучше сжечь свой дом, чем пустить туда врага, да? А жену свою ты тоже лучше бы убил, чем отдал кому-то?

Юноша изменился в лице.

– А вот на этот вопрос я отвечать не буду.

Немного помолчали, Ермолаев налил себе чаю – видно, простые действия помогали ему успокоиться. Саша решил сменить тему и спросил, общаются ли они с жителями других районов и краёв. Разговор снова стал деловым и размеренным.

В ответ Александр услышал подтверждение словам доктора, что на восток отсюда не ездит никто. Но с Еловым Мостом и Саткой не поддерживали отношения не потому, что у тех нечего было купить. Просто их считали «нечистыми» – слишком близко к Поясу находятся. Вот так. Разве что изредка кто-нибудь из здешних заезжал туда, в очень сухую погоду, чтобы не дай бог под дождь в тех краях не попасть.