Владимир Контровский - Горькая звезда Страница 36

«Тернопольским властям нет никакого дела до тех, кто остался в Киеве, — с горечью думал старый офицер, — киевский „электорат“ им уже не нужен, и чем скорей он полностью вымрет, тем для них лучше. Они хорошо усвоили психологию своих хозяев: на Земле слишком много лишних людей, не требующихся для обслуживания элиты, — стоит ли сотня тысяч „лишних“ того, чтобы тратить на ее спасение время, силы и средства? Да и зачем это делать? Киевляне, брошенные в городе, прошли через ад, многие из них потеряли родных и близких; они знают, кто в этом виноват, и помнят, как вели себя власти в Судный день. В циничной логике правительству „новой Украины“ не откажешь: кто же будет вытаскивать из зараженной мышеловки Киева десятки тысяч людей, озлобленных до потери инстинкта самосохранения и готовых спросить по полной с виновников всех своих страданий? И свидомиты не потерпят, если кто-то попытается пойти наперекор: не зря патрули ооновцев и беспилотники постоянно прощупывают периметр нашей обороны. Я для них преступник».

Он давным-давно мог покинуть проклятый город, но не делал этого. Кто еще сможет помешать одураченным мальчишкам, заигравшимся в «сталкеров», стрелять друг в друга? Если ему удастся сколотить из этих «романтиков» регулярные войсковые подразделения, то они смогут обрести свободу, сокрушив хлипкие посты зажравшихся ооновцев, и собрать в кулак все рассыпавшиеся после аварии украинские земли. Кровь еще будет — реки крови, — но она крепче любого цемента спаяет обновленную державу в единое целое…

«Смерти я не боюсь, — думал полковник, — мне страшно оставить дом без хозяина. Я никому не могу передать свою ношу, значит, я буду нести ее, пока у меня хватит сил. Но это все философия, а есть и дело, которое придется доводить до конца другим, если я упаду. А пока что нужно искать дома с локальным отоплением и превращать их в опорные пункты, разыскивать уголь, запасать дрова, продукты и теплые вещи, которые через пару месяцев окажутся важнее, чем любое оружие. Сейчас еще тепло, и эти заботы мало кому приходят в голову. Но эту войну выиграет тот, кто сможет пережить зиму».

Он привычным жестом взялся за голову, как всегда делал в минуты напряженных размышлений, и сразу отдернул руку. На бетонный пол медленно упал клок волос…

1980 год

Последние видения дались Щербицкому с огромным трудом. Мир, в который он погрузился, был непонятным и чужим. Многое из того, что происходило в разоренном Киеве, он понимал разве что из мыслей полковника, который в восьмидесятые годы был молодым офицером. Груз понимания давил на плечи непосильной ношей — Щербицкий осознал, что просто не сможет вынести дальнейшего погружения в это призрачное и в то же время столь осязаемое будущее. Словно ныряльщик, достигший дна, первый секретарь сделал над собой усилие, оттолкнулся и начал подниматься на поверхность.

Он как будто выплывал из вязкой болотной жижи, чувствуя себя отчаявшимся, скованным по рукам и ногам богом-хранителем этой многострадальной земли. И ее правителем, несущим ответ за всех погибших и не погибших. Когда он увидел свет, в раненом сердце его уже не осталось почти ничего — один лишь отзвук странной незнакомой заунывной мелодии, похожей на отголосок тянущей душу шотландской волынки.

Мерцающий голубоватый свет вдали вырос и обратился в переливы электрического экрана. «Время не имеет никакого значения», — подумал Щербицкий, рассматривая все ту же застывшую картину. Метро, предолимпийские политические хлопоты, продовольственная программа — все это по сравнению с увиденным и пережитым было мелким и незначительным. Важен был лишь его город, который не должен погибнуть, чего бы это ни стоило ему лично.

— Поторопись, князь, — отозвался со своего места волхв.

Щербицкий долго молчал.

— Это хоть как-то возможно предотвратить? — произнес он наконец. — Даже ценой моей жизни?

— Нет, — старик покачал головой. — Нельзя. Проклятие Заточенного овеществлено, так что это случится, рано или поздно. А когда именно — теперь зависит лишь от тебя.

— Что требуется от меня?

— Решить, когда это произойдет. Или в твое княженье, или после твоей смерти. Как все будет через четверть века, ты уже видел.

— Мне нужно увидеть, как все будет при мне.

— Невозможно. Я могу открывать тебе лишь то будущее, на которое ты не сможешь повлиять. Мало того, после того как ты сделаешь выбор, наша встреча исчезнет из твоей памяти.

На красивое хищное лицо первого секретаря легла тень отчаяния, лоб избороздили морщины.

— Решайся, князь, — поторопил волхв. — Время уходит.

— Изменить историю моей страны, — медленно проговорил Щербицкий, — получить верховную власть и в то же время обрушить на головы моих сограждан такое?

— Только так, князь, — отозвался волхв. — Законы Мироздания незыблемы…

— Я не могу переложить это на плечи будущих поколений, — произнес Щербицкий, словно делая над собой усилие. — Если тот кошмар, что я видел, должен произойти, у меня нет права оставаться в стороне: пусть это случится при мне. Это мой город. Моя страна. Мой народ.

— Будь по-твоему. Ты сделал свой выбор, князь, — ты решил судьбу своей Реальности. А судьбу другой Реальности решит другой витязь.

— Другой Реальности? — недоуменно переспросил первый секретарь. — Что это значит?

— Вселенная многогранна и многослойна, и потоки времени в ней ветвятся, как река в дельте. Я не смогу это объяснить — у меня не хватит слов, известных мне и понятных тебе. И разговор этот долгий, а нам пора расстаться. Прощай, князь!

С этими словами старик исчез, словно его тут и не было.

Руки Рюриковича дрожали. В горле застрял ком. В глазах до сих пор стояла картина трупов на разоренной улице Коминтерна и сбитый самолетик над площадью Октябрьской Революции. Кажется, они будут называть ее Майданом…

Электрическая стена медленно растаяла, и секретарь райкома наконец-то справился с непослушной каской.

С новой своей жизнью Алексей свыкся не сразу и не вдруг — слишком многое в ней было непривычным для молодого парня, выросшего в девяностые, когда менялись ценности и в мозги неистово вбивался импортный слоган «Каждый сам за себя, один бог за всех!».

Киевская республика, родившаяся в опустевшем городе, засыпанном «чернобыльской пудрой», являла собой причудливое сочетание первобытной общины, коммуны, воинской части и боевого монашеского ордена. Процедура приема в ряды внешне была очень простой и напоминала времена Запорожской Сечи («— Что, во Христа веруешь? — Верую! — отвечал приходивший. — А ну, перекрестись! — Пришедший крестился. — Ну, хорошо, — заявил кошевой, — ступай же в который сам знаешь курень»), но эта простота была кажущейся. К любому новичку внимательно приглядывались, и гниль человеческая определялась быстро и безошибочно — жесткие условия зараженного города, отсеченного от внешнего мира кольцом кордонов, и законы новорожденной республики были идеальным тестовым полигоном. Весь «мусор» отсеивался беспощадно, но его было немного. Военная организация полковника, крепнущая и набиравшая силу, тянула и тянула к себе сотни и тысячи отчаявшихся людей, подобно магниту, притягивающему железные опилки. Военная республика давала реальную надежду выжить, и большинство тех, кто привык своевольничать, понимало, что лучше уж подчиняться суровой дисциплине и знать, что за тобой — сила, чем жить волчьей жизнью в бетонных берлогах, среди смрада гниющих трупов, вздрагивая от каждого шороха и не зная, проснешься ли ты живым и что с тобой будет завтра. Республика переплавляла людей — шлак осыпался, а здоровое нутро, которое есть в каждом человеке (за редким исключением), освобожденное от пустой шелухи, давало возможность людям почувствовать себя людьми — ощущение, которое многие из них почти утратили. И люди шли и шли в бывший торговый центр, шли десятками, из которых складывались сотни, превращавшиеся затем в тысячи.

Алексей делал все, что ему поручали: разгружал машины, доставлявшие найденные на складах города ящики с оружием и продовольствием, мыл полы, скреб котлы на кухне, чистил картошку. Приходилось ему участвовать и в захоронениях полуразложившихся тел и в уборке скелетов, с которых уж осыпалась плоть, — работа тошнотворная, но необходимая. Новая жизнь иногда раздражала молодого парня, привыкшего считать себя пупом Земли и центром Вселенной и руководствоваться хищным принципом «до сэбэ», но потом он как-то внезапно осознал, что «я» — это всего лишь частичка «мы», пусть даже значимая и важная, и чтобы твое «я» могло стать полноправной частью «мы», оно должно поменьше якать и думать не только о себе, но и о других. Алексея никто не унижал, но если все вместе делают одно общее дело, почему кто-то должен быть исключением? И впервые в жизни он понял, что слова «справедливость для всех» имеют смысл, и очень весомый.