Андрей Лестер - Москва 2077. Медиум Страница 4

– Рыжая? Адамова? Как, кстати, ее муж?

– Вроде бы ничего, уже встал с коляски. Ходит понемногу с палочкой… Я директору не докладывала, что Анфисы нет на работе. Не хочу, чтобы ее уволили. Но больше скрывать ее отсутствие не могу. Так что, поедешь?

– А фингал? Как я с таким синячищем на улице появлюсь?

– А ты надень спортивную форму. Все будут думать, что ты на тренировке травмировался.

– На какой еще тренировке?

– А может быть, ты боксер…

– Какой же из меня боксер? – Я залился краской.

При всей ее тактичности Надя все-таки допустила оплошность. Да, я занимался когда-то и борьбой, и боксом. И подготовлен был лучше других. Но на соревнованиях пугался, терялся и проигрывал. Трусость не дала мне стать спортсменом. На тренировках мог выиграть три схватки подряд, а на соревнованиях – выйду на ковер, а тренер уже рукой глаза закрывает, не хочет видеть, что дальше будет, знает, что я сейчас спасую.

– Я думал, мы на озеро в парк сходим. Поныряем с вышки, поедим чебуреков…

– Съездим и пойдем в парк. Хорошо? Я пошла одеваться.

Надя повернулась и пошла к выходу из столовой. В трусиках и коротенькой шелковой маечке на бретельках, с мальчишечьей прической. Она была худенькой, но с красивой линией бедер, а двигалась так плавно, будто в ней было килограммов восемьдесят весу и грудь четвертого размера. Все тихие двигались плавно и грациозно, как кошки или, например, жирафы. Вот почему даже переодетого дерганого сразу можно было вычислить – просто по походке.

Но Надя – это было нечто особенное. Она была чемпион по плавности и грации. И вместе с тем по скорости и подвижности.

Она и до Переворота отличалась грациозностью движений, наверное, Воздействие наложилось, то есть легло, на хорошую, подготовленную почву. И характер у нее всегда был неплохой, хотя и со странностями. Была очень замкнутой, никогда не звонила первой. Могла накричать на официантку. А однажды в гостинице в Испании, когда у нее заканчивался крем для загара, взяла в руку босоножку с тяжелой танкеткой, придавила тюбик с кремом к стене и с силой провела по нему каблуком. На стене остались следы. Зато каплю крема выдавила. Я чуть было не побежал покупать ей билет на обратную дорогу.

Но теперь это был совсем другой человек. То есть не совсем другой, но другой. Во всяком случае, крем она больше об стены не выдавливала.

Что сохранилось в ней, так это привязанность и, наверное, любовь ко мне. Чем я ее заслужил, не знаю. Иногда мне просто не верилось, что такая женщина может жить с таким, как я.

12

Анфиса жила на Павла Корчагина, в районе станции метро «Алексеевская». Это была одна из действующих станций, но нам удобней было ехать через парк. Да и что за удовольствие залезать под землю? Теперь метрополитеном пользовались в редких случаях, например, когда нужно было быстро пересечь весь город и сэкономить время на объезде просек.

В общем, мы приехали на велосипедах, поставили их у подъезда большого сталинского здания и поднялись на лифте на восьмой этаж.

Вся площадка была уставлена цветами в горшках. Цветов, я бы сказал, было чрезмерно много. Чересчур.

Мы позвонили в дверь. И раз, и два, но без толку. Никто не открывал. Вообще-то в Тихой Москве уже давно никто не запирал двери на замок, но, во-первых, Анфиса была дерганой, так сказать, иммигранткой из Сектора, а у них, как известно, свое мнение относительно замков. А во-вторых, существуют же еще какие-то правила вежливости: заперто, не заперто – не стоит ломиться в чужую дверь без предупреждения.

В общем, когда нам не открыли и после третьего звонка, мы толкнули дверь, и она, несколько неожиданно, признаюсь, распахнулась.

– Анфиса! – позвала Надя, когда мы оказались в просторной прихожей.

Никто не ответил. Мы обошли всю квартирку, заглянули в ванную и на лоджию. Анфисы не было. Везде были разбросаны вещи, на кровати, на стульях и даже на полу, и еще мне бросилось в глаза, что нигде не было ни одного комнатного растения, зато на подоконниках видны были круглые следы от горшков и даже кое-где рассыпанная черная земля.

В ванной на полочках располагались женские сокровища – косметика образца 2012 года. Тут тебе и «L’Oreal», и «Shiseido», и «Dior», и черт ногу сломит, чего тут только не было. Понятно, что это были подделки, фирм этих давно не существовало, а антиквариат стоил очень дорого и Анфисе был явно не по карману. Уж в этом-то я разбирался хорошо. Сразу мог отличить платежеспособного клиента от неплатежеспособного.

– Ты только посмотри! – показал я Наде на флакончики и тюбики.

Но Надя только скользнула взглядом по всем этим богатствам. Ни тени интереса или осуждения не промелькнуло в ее глазах. Она, конечно, красилась, но, как и все женщины в Тихой, делала это в меру и достаточно, я бы сказал, осторожно. А этикетки и всякие буквы на них не значили для тихих абсолютно ничего. И в который раз я почувствовал, что имею дело с существом с другой планеты. Причем, если можно так выразиться, с инопланетянкой в квадрате. Я и до Переворота осознавал невозможность понять женщин, и Надю в первую очередь, а что уж говорить про нынешнее время, когда нас разделило Воздействие.

– Куда она могла подеваться? И почему никого не предупредила? – Надя выглядела очень и очень расстроенной.

– Во всяком случае, можем быть уверены, что она не сбежала в Сектор, – решил приободрить ее я и показал на смятый балахон, валявшийся на кровати. – Косметику всю оставила и вот это…

Я поднял фиолетовый балахон и показал его Наде.

– Видишь? Помнишь, я рассказывал тебе про эту штуку. Без такого ни одна уважающая себя женщина в Секторе на улицу не выйдет. У них подчеркнуть бедра и зад считается неприличным. Ну, не то чтобы неприличным, неприличного у них, кажется, вообще не осталось, а немодным до неприличия… Всегда хотел посмотреть, как он устроен, как так получается, что они все или с узкими попами ходят, или в худшем случае на цилиндрики с сиськами похожи…

Я начал было разворачивать ткань балахона, надеясь обнаружить внутри какие-нибудь жесткие вставочки, пластмассовые пластинки или китовый ус, но Надя выхватила у меня балахон и бросила его туда, где он лежал.

– Прекрати, пожалуйста, – сказала она. – Надо ее найти.

– Так я ж и пытаюсь, – попытался оправдаться я. – Методом исключения. Теперь мы знаем, что в Сектор она, слава богу, не убежала. А в Тихой Москве просто так люди не….

Я хотел сказать «не исчезают», но вдруг заледенел внутри. Я вспомнил вчерашнее исчезновение Инстаграмов, рассказы знакомого рюкзачника и пугающие тягостные размышления, которым я предавался сегодня ночью. Причем все эти воспоминания и мысли уместились в одной кратчайшей доле мгновения. Накатили, так сказать.

Я уже говорил, что после Переворота куда-то подевались китайцы и карлики. И даже было непонятно, есть ли вообще теперь Китай или, скажем, Америка.

Но во-первых, одно дело какие-то там китайцы с карликами, а другое дело – конкретный человек, от которого остались только набор косметики в ванной и коричневые круги от цветочных горшков на подоконнике.

А во-вторых, просто об этом не хотелось думать, в самые первые дни Переворота исчезли не одни китайцы, а еще довольно много разных людей. Кое-кто уехал из Москвы на Юг, в лес, в провинцию, а кое-кто… Во всяком случае, больше их никто никогда не видел. Но об этом лучше не вспоминать. Все равно ответов не найдешь. А с ума сойти можно. Не зря же тихие никогда не вспоминают или, точнее, никогда не говорят об этом.

– Просто так люди – что? – переспросила Надя. – Не исчезают? Ты это хотел сказать?

– Ну да, – сказал я и на всякий случай отвернулся.

– Ты чем-то напуган?

– Нет, все нормально.

«Черт бы побрал их чуткость и проницательность!» – подумал я.

Не желая показывать глаза Наде, я отошел в дальний угол комнаты, присел на корточки и, как бы в дальнейших поисках, отодвинул от стены большую плетеную корзину с крышкой.

И отшатнулся, как будто увидел каракурта.

На стене была новенькая, аккуратная розеточка стационарного телефона.

13

– Не понимаю, – сказала Надя, – зачем было говорить, что у нее нет телефона, если у нее он есть?

Иногда Надя казалась старше меня на целую вечность, а иногда представлялась мне трехлетним ребенком, не понимающим, как кто-то мог взять с уличной скамейки оставленную им дорогую игрушку. «Она же моя! Ее никто не мог взять!» – говорит человеческий детеныш и лезет на четвереньках под скамейку. «Она, наверное, упала, моя машинка», – говорит он уже из-под скамейки, в то время как мать держится за сердце и на глазах ее проступают слезы, а отец стискивает зубы и смотрит вдаль, как в грозное будущее, сквозь которое он должен провести своего сынишку.

– Наденька, – ответил я, совмещая в себе и мать, и отца, – всякое бывает. Да может, она еще и нерабочая, эта розетка…

– Тут что-то не так. Я не пойму. Что я людям скажу? Девчонку дали мне под мою ответственность, я жалела ее, никому не говорила, когда она перестала ходить на работу. Она не могла так поступить со мной. С ней что-то случилось.