Виктор Точинов - Великая степь Страница 4

6

…Водяной Верблюд действительно смахивал на одноименную сухопутную тварь. Издалека. Очень издалека. Двумя торчащими над водой горбами и надменно-верблюжьей головой на длинной шее.

А вблизи… Да… Вблизи он тоже выглядел как верблюд— насмотревшийся фильмов про Годзиллу и Кинг-Конга, и свихнувшийся на этой почве, и покинувший свою верблюдицу с верблюжатами, и ушедший в жизненный поиск. И нашедший в том поиске бесхозно брошенный мировой стратегический запас анаболиков, стероидов и гормональных ускорителей роста. И в одночасье пресловутый запас сожравший — со всеми вытекающими последствиями. И отбросивший в результате копыта, и отрастивший взамен ласты, и перешедший на водно-двоякодышащий образ жизни.

Что там ваш занюханный Лох-Несс, господа шотландцы. Тут один клык с лоховатую Несси будет…

По счастью, думал Гамаюн, вблизи клыки Водяного Верблюда им довелось лицезреть один раз — когда двугорбый житель глубин нежданно-негаданно решил десантироваться на городской пляж Девятки. Один раз — но этого хватило. Они стянули к пляжу и пустили в ход всё, что у них было. Все, кроме ядерного заряда, которого у них не было. И все оказалось детскими игрушками, комочками жеваной бумаги из трубочки — монстра они не убили. И не ранили. И даже не напугали. Скорее — смертельно ему надоели. Верблюд плюнул на этот негостеприимный пляж и уплыл. Плюнул в буквальном смысле — поверхность береговой скалы на нескольких десятках квадратных метров разъело, как кислотой.

«Чем, интересно, этот дромадер-бактриан питается?» — подумал Гамаюн без всякого интереса. Такая мысль приходила ему на каждой прогулке, при взгляде сверху на изжеванную и выплюнутую Верблюдом пляжную кабинку для переодеваний (тонны две металла и железобетона — пляж возводил стройбат, на века). Вопрос был риторический. Раз живет — чем-то питается. Может, айдахарами. Может, тюленями. Может, ежегодными девственницами от окрестных племен.

7

…Шаланды, полные яичек, причалили — прямо на пляж, все по инструкции. Высоковато, конечно, бегать по бетонной лестнице с ящиками, но под дулами береговых батарей надежнее. А бойцам тренировка полезна.

Гамаюн пошел дальше, в сторону от озера.

Дальше стояли руины тридцать второго и тридцать первого домов. Напоминали они о Сталинграде, и о вспарывающих камень и кирпич фугасах, и о фельдмаршале Паулюсе, выползающем из-под схожих развалин с поднятыми передними лапками.

Но бои здесь, что характерно, не шли — не докатился германский блицкриг до прибалхашских степей. И фугасы иных супостатов из-за периметра не залетали. И Паулюс, понятно, в подвалах этих трехподъездных домишек не сшивался… Все разгромили свои — за одну ночь. Зимой (уже после Прогона) дома расселили и отключили от света и тепла в целях экономии. Дабы перевести в личный генерала Таманцева резерв жилого фонда. Ага. Перевели. Всю ночь тени-морлоки копошились в опустевших зданиях — к утру остались лишь стены и перекрытия. Окна, двери вместе с косяками, паркет и линолеум с полов, сантехника, электрика — все под метелку. Обошедший утром оба дома Гамаюн обнаружил лишь два относительно пригодных к употреблению предмета: забытую на гвоздике в ванной мочалку средней степени изношенности и выцветший древний постер Саманты Фокс, причем о левую грудь секс-дивы кто-то долго и старательно гасил окурки. Гамаюн вполне мог выяснить, кто, но не стал…

Никто из домов-призраков на него не покусился. Хотя местечко идеальное — никто не будет канючить под руку: «ну дай, дай пальнуть!», узнав, что собираются покончить с опостылевшим начальником Отдела. И дорожек для отхода — куча. Но руины молчали.

Значит — и дальше не убьют. Дальше людно, дальше не с руки. Отлично. Наша благодарность «орлятам» и их штабу. И их рядовым членам, не допустившим нарушения приказа и партизанской самодеятельности. Нервы не шалят, руки не дрожат, все под контролем, все идет по плану заговорщиков. И Гамаюна.

…Он шел в сторону штаба чуть быстрее обычного — возня с айдахаром сбила график прогулки. Тут в него и выстрелили. И — попали.

II. Женька

1

Она спустилась с откоса у шестьдесят второго дома, крайнего в городке, и пошла к гаражам.

Гаражи стояли двумя рядами. Один — вдоль мелководной бухточки (опасные жители озера в эту лужицу не заплывали). Здесь хранились лодки. Моторки. Катера. Замки и двери ржаво-безжизненные — на рыбалку в озеро теперь не выйдешь. И на закате знакомую девушку по гладко-зеркальной воде прямым курсом на полуутонувшее солнце — не покатаешь. И в город Балхаш, по магазинам, напрямик, не объезжая долгой степной дорогой озеро, — не сгоняешь. Катера уныло ржавели в темноте гаражей — кроме самых больших, реквизированных Отделом на нужды береговой охраны.

Во втором ряду — хоромы автолюбителей. Здесь владельцы появляются чаще, но не особо — за периметр выезжают колонны или конвои, где легковушкам места нет. А невеликие расстояния Девятки и пешком одолеть можно… Да и бензин стал дороже спирта. Женькин папа, впрочем, пешком передвигаться не любил, и добился-таки служебного горючего, и по утрам подбрасывал ее до школы… Но свой «жигуленок» держал под окном — жили они от гаражей далеко (по меркам Девятки, понятно).

Женька проскользнула между кладбищем кораблей и автокладбищем. Двинулась прямиком к периметру, пытаясь издалека углядеть, кто стоит на крайней вышке. Василек? Похоже, он… Точно он. Тогда проблем не будет.

— Привет, — она помахала, остановившись в тени кабины, наскоро сваренной из листов котельного железа — солнце припекало все сильнее, даром что май месяц. Улыбнулась, прекрасно зная, как действует ее улыбка на таких вот тонкошеих, восемнадцати-девятнадцатилетних Васильков.

Он промямлил что-то восхищенно-невразумительное.

— Я схожу, окунусь? — Женька улыбнулась еще раз, стараясь вложить в улыбку некое сожаление: дескать, жаль, что ты на посту, а то бы пошли искупаться вместе, туда, на дальний «партизанский» пляж, куда никто сейчас и не ходит, и где можно купаться как хочешь и с кем хочешь — вдали от сторонних глаз.

Ну как он мог запретить?

Периметр она обошла — заграждения далеко в воду не уходили. Считалось, что водные обитатели стерегут Девятку лучше бетонных плит ограды, колючей проволоки и минных полей. Не совсем так, но знала об этом одна Женька — и не говорила никому.

Она приподняла платьице и прошагала озером. Василек — тощий, с выгоревшими ресницами — смотрел ей вслед. Женька знала: смотрит — и отпустила подол на десяток шагов позже, чем могла. Скучно ему стоять там…

Васильку было не просто скучно — тоскливо до безнадежности. Призвали его в прошлом году, глубокой осенью — аккурат перед Прогоном. Думал — попал почти на курорт: солнце, фрукты, озеро как море. И, в отличие от солнечного Кавказа, — вражеские пули не летают. Ага, попал так попал… Вот те солнце — загорай, вот те море-озеро — с вышки поглядывай, вот те фрукты — облизывайся. Пули, правда, не летают. Летают дротики.

Он тоскливо смотрел на невысокий холм, за которым исчезла Женька — скалистый кряж полуострова здесь сходил на почти на нет, степь полого спускалась к озеру… Смотрел — и поневоле представлял, как там, на «партизанке», куда Женька минут через десять дойдет, она стянет через голову платьице, под которым у нее ничего, как поднимет руки, вынимая заколку из копны черных волос, как побежит к воде, и что у нее при этом будет упруго подпрыгивать, и что заманчиво покачиваться, и… Воображение Василька работало бешено, куда там видеопорнушкам — работало в цвете, в звуке, в запахе, со стереоэффектами. Глаза его закрылись, дыхание участилось, рука рванулась вниз, чуть не оторвав с мясом пуговицы хэбэшных форменных брюк третьего срока…

Он не был маньяком или извращенцем-педофилом. Но из без малого восьми с половиной тысяч обитателей Девятки особы женского пола составляли меньше семи процентов — и одиноких женщин не имелось. Все заняты. Ну, почти все — но шансы солдатика-первогодка в пудовых кирзачах и форме на два размера больше… о чем тут говорить…

Рука двигалась все быстрее. Учащенное дыхание Василька перешло в легкое постанывание.

Жить ему оставалось восемь с небольшим часов.

2

Женька в гипермногодетном семействе Кремеров оказалась генетическим казусом.

Кто был в этом виноват: старик Мендель, или Вейсман (тоже не молоденький), или нобелевский лауреат космополит Морган, или гениальный практик Мичурин, или хитро-бездарный практик Лысенко, или многочисленные последователи упомянутых пяти личностей — неизвестно.

Лицам, по глупости своей или нетрезвости осмелившимся предположить, что полтора десятка лет назад послужил причиной казуса кто-то из сослуживцев или соседей майора Кремера — таким дуракам майор долго смотрел в глаза и предлагал тихим до страшности голосом на выбор: получить от него незамедлительно в морду или прогуляться завтра на рассвете за периметр с двумя табельными ПМ. Дураки мгновенно трезвели, растерянно смотрели на пудовый кулак, лихорадочно вспоминали результаты последних стрельб — и в большинстве своем на глазах умнели. А поумнев — первым делом просили прощения у Кремера. И у Эльзы, супруги майора. Та, добрейшей души женщина, прощала поумневших, а хроническим дуракам безвозмездно и вне очереди вставляла потом зубы — работала Эльза Теодоровна (до 1989 г. — Елизавета Федоровна) стоматологом-протезистом.