Роман Глушков - Грань бездны Страница 4

Наша погоня за убегающей на восток тенью от плато увенчалась успехом. Почти до самого заката мы двигались вдоль высоченных крутых склонов этой возвышенности, на вершине которой находилась малая толика ныне мертвого Брошенного мира. Равно как и на вершинах Кубинского плато – соседнего с Гаитянским, более крупного и имеющего форму гарпунного наконечника. У его восточного края – почти на самом острие этого «гарпуна» – и располагался Аркис-Сантьяго.

Выбранная мной дорога была проторена, естественно, не нами и существовала еще в эпоху моего героического деда – Еремея Проныры Первого. Вела она прямиком к берегам Пуэрто-Риканской бездны – самому зловещему и одновременно самому притягательному месту во всей Западной Атлантике. Гигантский желоб протянулся вдоль Антильского хребта более чем на тысячу километров и обладал почти стокилометровой шириной. Истинная же его глубина была неведома никому. Старинные карты утверждали, что она – порядка девяти километров. Только кто бы верил сегодня тем картам, на которых вся Атлантика закрашена голубым цветом, а недосягаемые вершины современных плато и гор обозначены как острова и архипелаги. И чего в древних географических атласах нет в помине, так это Столпов. Оно и понятно: люди Брошенного мира слыхом не слыхивали о Вседержителях. А те, кого тогда называли этим именем, были всего-навсего богами – мифическими персонажами, в которых наши глупые предки, однако, истово верили. Что, впрочем, все равно не спасло их от вторжения настоящих Вседержителей.

Всяк уважающий себя перевозчик обязан хотя бы раз в жизни повидать Пуэрто-Риканский желоб. И бросить в него записку со своим именем, а также именами всех людей, кто ему дорог. Такова традиция. Согласно ей и вопреки заверениям ветхих карт дна у этого разлома нет и он ведет прямиком в подземный рай Чистого Пламени. Где, как гласит все то же поверье, все имена с упавших туда записок будут тщательно переписаны духами великих поваров в специальный реестр. И когда отправитель сего послания или близкий ему человек отойдет в мир иной, у него окажется гораздо больше шансов угодить в рай, ведь для него там уже будет зарезервировано местечко.

Замечательный обычай, не правда ли? Поэтому неудивительно, что я нашвырял в этот желоб уже целый ворох записок. Так много, что даже начал побаиваться, как бы моя настырность не разозлила райских поваров.

– Бывали когда-нибудь у Пуэрто-Риканской бездны? – осведомился я у Макферсона, когда мы остановились на ночлег. Нас и титанический желоб разделяло теперь всего около сотни километров.

Вконец измотанный за день Томас лишь молча помотал головой. Я удивился: странно, возле Столпа Пико старик побывал, а до главного западного чуда света не добрался. Ну да ладно, не был и не был, а почему – не мое собачье дело.

– Значит, повезло вам, – заметил я по этому поводу. – Завтра нам так и так придется двигаться мимо разлома, а стало быть, еще успеете на него насмотреться. Кабы не сегодняшний «би-джи» и объезд, мы находились бы сейчас намного севернее, уже на краю равнины Нэрса. Но, как видите, во всем плохом есть что-то хорошее. «Гольфстрим» отстает от графика на три часа, зато теперь вы не уедете на восток, не посетив напоследок нашу великую западную достопримечательность… Как, кстати, ваше самочувствие?

Томас приподнял трясущуюся руку и отмахнулся. Его жест, видимо, следовало толковать как «чувствую себя дерьмово, но терпимо». Хотя бледность на лице Макферсона была заметна даже в полумраке, а покашливание переросло в сиплый кашель.

– Знаю: в первый день пути всем с непривычки трудно, – кивнул я. – Грохот, пыль, качка и прочие «радости путешествия»… Но завтра, вот увидите, вы станете куда легче переносить все это.

Болтанка сегодня и впрямь выдалась сильная. Впрочем, это нормальное явление при езде у подножия любого плато. Постоянно сходящие с его склонов осыпи заваливают расщелины. Но они не бездонны, и со временем на месте прежних расщелин начинают мало-помалу расти пологие курганы. Езда по ним есть практически беспрерывное чередование подъемов и спусков. И когда мы порой выбирались на мало-мальски ровный участок, внутри у меня все еще продолжало подниматься и опускаться до тех пор, пока мой вестибулярный аппарат не приходил в норму. Радоваться чему, однако, приходилось недолго. И вот уже «Гольфстрим» опять взбирается на высокий вал, чтобы через полминуты перемахнуть через него, а затем повторить это вновь и вновь на следующей череде подобных преград. И так вплоть до самого вечера.

Четыре широких, диаметром в три человеческих роста, и усеянных пирамидальными шипами колеса буксира могут вознести его вместе с трейлером и на более крутые склоны. Мощность двигателя позволяет. Найденный почти век назад моим прадедом у Канарского Столпа, Неутомимый Трудяга, конечно, не чета тем «монстрам», какие стоят на водоналивных танкерах и сухогрузах. Но он свое дело знает и делает его на совесть. Некрупный – величиной с тысячелитровую винную бочку, – наглухо закрытый иностальной цилиндр с торчащим у него из торца вращающимся валом и насаженным на него зубчатым маховиком – таково оно, главное и бесценное наследство, доставшееся мне от отца. Все остальное, кроме, естественно, Физза, я способен при необходимости продать или заменить на новое. И пока на моем Неутомимом Трудяге вращается маховик, я могу радоваться жизни, какие бы неприятности она мне порой ни подбрасывала.

Так или иначе, а отмахали мы в первый день пути ни много ни мало – почти четыре сотни километров. Отличный результат, поскольку чем ближе мы будем подъезжать к Срединному хребту, тем больше станем петлять и меньшее расстояние покрывать за день. Песок, каменное крошево и обломки хрупкого камнеила – более идеального дорожного покрытия мы – шкиперы Атлантики – не можем себе пожелать. Для колес «Гольфстрима» оно все равно что для моих босых пяток – мягкая молодая травка. К сожалению, подобные скоростные перегоны попадаются нам далеко не каждый день.

Обеденных перерывов для перевозчиков не предусмотрено. Только плотный предрассветный завтрак и поздний, уже затемно, ужин. Пока светит солнце и позволяет погода, мы должны двигаться вперед, и точка. Еда и отдых – занятия для темного времени суток. Если невтерпеж перекусить днем, ешь прямо на посту и так, чтобы это не мешало твоей работе.

Из нас троих лишь Гуго не в силах вытерпеть четырнадцать часов без пищи, но при его комплекции это простительно. За полтора года службы на «Гольфстриме» де Бодье заметно похудел, но не настолько, чтобы перестать считаться толстяком. Поначалу я волновался, не вгонит ли он нас в разорение своим зверским аппетитом. Но когда Сенатор всего за час полностью перебрал на буксире раздаточный узел, который раньше в глаза не видел – работа, что у прежних моих механиков занимала как минимум день, – я простил Гуго перерасход продуктов авансом на год вперед. Пускай ест сколько влезет! При любой дорожной поломке он сполна окупит все наши лишние затраты на продовольствие.

По легендам, в Брошенном мире подобные нам путешественники ночевали у костров, жаря мясо, ведя задушевные беседы или распевая под гитару песни – почти как в легендарном подземном раю. Красивое, поди, зрелище – чистое пламя в темной ночи. Конечно, мне трудно представить, как оно на самом деле выглядело, но я пытаюсь. И, видимо, небезуспешно. При мыслях о настоящем огне мне всегда становится тепло, а в душе просыпается светлая грусть. Самовнушение? Генетическая память? Да хрен их знает. Главное, во мне продолжает жить частица Брошенного мира и, значит, я еще могу считаться человеком. Обидно только, что теперь это звучит не так гордо, как в былые времена…

Если вы невзначай подумали, что Физз играет на «Гольфстриме» роль экзотической говорящей безделушки, то это – большая ошибка. Наш хвостатый товарищ вносит в общее дело не меньший вклад, чем любой из нас. Днем, да, от варана и впрямь нет никакой пользы, разве только он ляпнет впопад что-нибудь смешное и поднимет команде настроение. Зато ночью, когда мы – люди – уподобляемся в диких пустошах-хамадах слепым котятам, Физз служит нашим светочем и стражем. Толстая фосфоресцирующая чешуя ящера вбирает в себя за день столько солнечных лучей, что прекращает сиять лишь к утру. Свет у нее, правда, голубой и холодный, но достаточно яркий для того, чтобы нам не приходилось устраиваться на ночлег во тьме.

В компании светящегося Физза я мог без проблем читать в темноте Атлас и прокладывать завтрашний курс, Гуго – проводить срочный ремонт, а Малабонита – охотиться на змей и искать в песке черепашьи гнезда. Варан при этом послушно полз за тем, кто его подзывал, и, раззявив пасть, ловил время от времени слетающихся на свет неосторожных ночных бабочек и кактусовых колибри. Когда же мы не нуждались в его услугах, он разгуливал вокруг стоянки без привязи, благо потерять его в темноте было нельзя. Да он и сам никуда от нас не рвался. За десятки лет жизни бок о бок с человеком ящер накрепко усвоил одну истину: какой бы сладкой ни была свобода, на воле его никто не накормит вкуснейшим курадо – ломтиками вяленого мяса, в котором Физз просто души не чаял. Да и поговорить на человеческом языке в хамаде говорящему варану тоже ведь не с кем, о чем этот болтун, подозреваю, знает не хуже меня.