Дарья Иволгина - Проклятая книга Страница 40

Что, конечно, было сплошным маскарадом, ибо в Феллине во множестве нашлись прекрасные лавки с богатыми тканями, привезенными из разных стран Европы, а также сделанными прямо здесь, в Ливонии. Женщин не разыскивали и особенно не трогали — не до того было. Солдаты устали.

Пушки составили едва ли не главное богатство, захваченное в ливонском городе. Почти полтысячи — шутка сказать! Пушкари, народ особенный и странный, ликовали и обнимались. Двое или трое пушкарей из числа ливонских полубратьев захотели перейти под руку русского царя, и русские пушкари охотно поддержали их просьбу, ибо знали: кто-нибудь другой и мог переметнуться на сторону победителя из своекорыстных побуждений, но только не пушкари — этим попросту было жаль бросать свои пушки!

Припасов в Феллине хватило бы на три осады, если не больше. И это обстоятельство тоже говорило о том, что орден находится при последнем издыхании. В былые времена люди выстояли бы в гораздо худших условиях перед противником несравненно более сильным. Что-то сломалось в Ливонском ордене, что-то отмерло в нем, и геройство отдельных людей больше ничего не решало.

«Это потому, что Господь милостив к народу православному», — говорили в войске. И отчасти именно так оно и было.

Головорезы под командой Севастьяна Глебова собрались на узенькой улочке Феллина, неподалеку от трактира — наглухо закрытого. «Наглухо» — это значит, что ставни были заперты на засов, двери — на прочную задвижку, и самый дом упорно не подавал признаков жизни, несмотря на то, что над ним покачивалась вывеска «Колесо и Гвоздь».

Гвоздь — невероятно больших размеров — повстречался колесу, попал в спицы и затормозил его движение. Видимо, предполагалось, что это же самое случится с путником, который будет пробегать по данной улице и вдруг увидит трактир. «О! — воскликнет путник, споткнувшись о самый вид трактира с пивными кружками, выставленными в окне. — Кажется, здесь можно неплохо посидеть за кружечкой пивка? Так зачем же я бегу мимо, да еще так быстро? Пожалуй, зайду сюда и отлично проведу вечер!»

Увы, никто не ждал теперь, чтобы русские зашли и провели вечер. Если в трактире кто-то и находился, он предпочитал отсиживаться в подвале, молясь и надеясь на лучшее.

— Есть охота, — проговорил Тришка по прозванию Медведь. — Может, взломать эти двери? — Он покосился на тяжелую дубовую дверь, которая лучше подходила бы к какому-нибудь укреплению, нежели к питейному заведению. — Засов здесь совершенно хлипкая.

— Ты полагаешь? — не без иронии осведомился Иона.

Тришка уверенно кивнул несколько раз.

— Хлипкая засов, — повторил он. — Ну-ка, братцы, отойди. — И навалился медвежьим плечом на дверь.

В трактире никого не оказалось, хотя порядок здесь поддерживался идеальный. Тришка фыркнул и плюхнулся за стол. Иона подбежал к полкам и принялся разливать напитки прямо из бочки.

— Ровно наш квас, но забирает знатно! — сообщил оруженосец командира, возвращаясь к столу, где устроился Севастьян. — Попробуешь, добрый мой господин? Очень тебе советую, только много не пей. Тебе рука твердая нужна и голова ясная.

— Что ж… — молвил Севастьян. — Выпью.

Они с Ионой распили по кружке. Иона вздыхал, отводил глаза, водил пальцем по столу и болтал ногами — явно хотел завести какой-то разговор, да не знал, как подступиться.

— Ну, что у тебя на сердце, выкладывай, — не выдержал Севастьян. — Вижу ведь, что-то вертится…

— Да эти-то, наши — то… Плешка дурак и с ним тот мрачный, будто с того света вернулся, Никифор… Они ведь оба погибли там, в подкопе. Когда мину взрывали.

— На все воля Божья, — сказал Севастьян. — Не вызвались бы они, так я бы других назначил. Спасибо хоть, от греха меня избавили. Тяжело брать на совесть чужие души.

— Так я о чем, — продолжал Иона, как будто не слышав сказанного, — эта девка-то, Евдокия… Она ведь тоже пропала. Я, Севастьян, знаешь как думаю? Я думаю, она неживая была. Она странная была — это да, все замечали. Только думаю я, что «странная» — немного не то слово.

— А какое слово будет правильным? — спросил Севастьян. Он начинал хмелеть, не столько от выпитого, сколько от усталости и бессонницы.

— Говорю же, мертвая она была. Умерла и сама не поняла, когда и как. Бывают такие души, которые не сразу уходят от тела. Бродят по земле, встречаются с людьми, ответа у них ищут. Вот и Евдокия — тоже… Тот человек, который ее убил и после раскаялся…

— Он и не хотел ее убивать, — сказал Севастьян.

Иона отмахнулся от этого замечания с досадой, как от чего-то несущественного.

— Да не в убийце дело! Его Евдокия сразу простила. Потому что он не хотел, а она это знала. Нет, она искала своего жениха. Сказать ему что-то хотела… А после они все трое примирились. Вот тогда все и случилось.

— Что? — спросил Севастьян. — Что случилось?

— Они ушли, — отозвался Иона. — И Евдокия, и муж ее, и убийца. Все трое. Потому что не дела наши важны, а намерения; добрых же дел мы совершать по своей воле не можем, но только в Боге.

— Это ты от кого такое слышал? — спросил Севастьян, подняв бровь.

— А что, — смутился Иона, — слишком по-ученому?

— Да, — Севастьян вдруг засмеялся. — С Лавром разговаривать полюбил, а, Иона? Или с этим святошей, с Сергием Харузиным? Вот уж право, не мужчина, а черничка.

— Будем их поминать, — решил Севастьян. — Жаль девушку, красивая была и добрая. Да и Никифора жаль.

— Ну, если уж так рассуждать, так и Плешку тоже жаль, — подытожил Иона. — Эх, хорошо здесь сидеть да отдыхать, боярских забот не ведать!

А боярских забот в те дни был полон рот.

Командовать русскими войсками поручено было теперь Мстиславскому — Адашева вызвали в Москву, пред грозные очи царя — держать ответ за все «злые дела», что были сотворены этим вельможей, близким другом и советником государя. Для чего царицу отравил? Зачем колдовством царя очаровал? Непросто пришлось Адашеву. Вызвали из дальнего монастыря попа Сильвестра. Царь кричал на обоих, брызгая слюной ядовитой, кипучей:

— Ради спасения души моей приблизил я к себе иерея Сильвестра! Думал, что тот, по своему сану и разуму, будет мне споспешником во благе! Глупец! На кого понадеялся! Лукавый лицемер! Обольстив меня сладкоречием, думал он только о мирской власти и сдружился с Адашевым, чтобы управлять моим царством! Разве не так? Разве не хотели вы оба править без царя? Вы раздавали города и волости своим единомышленникам, все места заняли своими угодниками — а я… я был невольником на троне! Как пленника, влекут царя с горстью воинов сквозь опасную землю, в самую Казань, не щадят самой жизни его! Что, не так все было? Запрещали мне ездить по святым обителям! Немцев карать препятствовали!

(Припомнил тут царь и то, что Адашев выступал против войны с Ливонией).

Что тогда творилось на Москве — лучше не думать. (Иона с Севастьяном, например, сидя в кабаке в Феллине, о том и не помышляли, чему были весьма рады).

Судьи выслушали царя и потупили глаза. Кое-кто объявил, кося глазом в сторону Грозного, что «сии злодеи уличены и достойны казни». И тут поднялся старец митрополит Макарий. Первосвятитель не боялся больше ничего. Он был дряхл и готовился к смерти. Если и жило в нем какое-то опасение, то лишь одно: как бы не сойти в могилу с грехом на совести. И потому он, желая говорить только истину, сказал царю — нет, надлежит выслушать обвиняемых, ибо у них найдется, что сказать в свою защиту…

Поднялся общий крик, заглушивший тихий голос рассудка. «Люди, осуждаемые чувством государя мудрого и милостивого, не могут представить никакого оправдания, а их козни весьма опасны!». Сильвестр был отправлен на Белое море, в уединенную Соловецкую обитель — благое место для спасения души! Адашев как персона светская пострадал больше — сперва хотели отправить его в ссылку и поселить в новопокоренном Феллине, но затем перевели в тюрьму в Дерпт, где он и умер несколько месяцев спустя. Царь охотно поверил в то, что уличенный изменник сам себя отравил ядом…

До прибытия в Дерпт осужденного Адашева оставалось несколько недель…

Фюрстенберг, бывший магистр Ливонского ордена, разговаривал с князем Иваном Мстиславским. Поневоле сравнивал князь Иван Фюрстенберга с ландмаршалом Белем, который точно так же стоял перед русскими командующими и говорил с ними об истории ордена и о погибшей его славе.

Магистр держался иначе. Тоже с достоинством, но говорил исключительно о материях житейских. О золоте, о богатстве ордена, о его землях. Кто и как будет теперь этим владеть? Магистр просил отпустить его из Феллина вместе с орденской казной, но боярский совет не принял этого условия.

— Государь наш Иоанн Васильевич желает держать вас пленником, — был ответ Мстиславского, который недавно получил строгие указания: великого магистра не выпускать ни под каким видом!