Андрей Столяров - Детский мир (сборник) Страница 41

У меня оставался единственный выход.

Я рванулся налево через выбитое пулей стекло и с размаху упал на железные перила террасы. Показались — веселая разнобоица крыш, трубы, трубы и Эйфелева башня над ними.

Это был десятый этаж.

Висело жидкое солнце.

— Стой!.. Куда?..

Молодые люди проламывались на террасу.

Однако я уже перевалился через перила, и меня подхватил теплый свистящий воздух…

Демонстрация свернула к Адмиралтейству и застопорилась на трамвайных путях, которые прижимались к саду. Леха сразу же опустил транспарант и сказал, оборачиваясь, недовольным голосом: — Ну вот, опять маринуют… Лицо его исказилось. Он подумал и сунул круглую палку Жаконе, который бессмысленно озирался. — На, пока подержи! — А почему это я? — резонно поинтересовался Жаконя. — А потому что ближе стоишь. Держи, не качайся!.. — Жаконя обнял транспарант и двумя руками, как тонущий, схватился за перекладину. — Дык, это самое… Хорошо жить, ребята… — Он действительно ощутимо покачивался, и костыль, упирающийся в асфальт, оказался не лишним. — Да здравствуют советские инженеры!.. — Между тем Леха извлек из внутреннего кармана бутылку, примерно ноль восемь, и умело, пройдя по пробке ключом, с хлюпом вытащил ее пластмассовую заглушку. Деловито повернул бутылку наклейкой вперед. — Так что, из горла примем или как культурные люди? — Есть, есть посуда! — немедленно откликнулся кто–то. Тут же образовались стаканчики, запахло отвратительным алкоголем, однако выпить не удалось — как из под земли вырос встревоженный Хеня и сказал умоляющим голосом, где вместе с тем чувствовались и командирские интонации. — Ну ребята! Ну мы же вчера договаривались!.. — Он насколько мог широко развел руками. — А что такое? — спросил недовольный Леха. — А такое, что договаривались, когда — выйдем с площади. — Дак застряли же, застряли — значит, не виноваты… — Леха с тонким прихлебом высосал из стакана портвейн, крякнул, хмыкнул, выдохнул свежак перегара и с удовлетворением слил в стаканчик остатки. Лицо у него прояснилось. — Ну что, Хеня, будешь? — Чувствовалось, что Хеня заколебался, и тем не менее принял стакан в ладонь, и втянул носом воздух, оценивая содержимое.

— «Иверия», — уважительно констатировал он. — Раскопали «Иверию», где это вы, ребята? — Места надо знать, — ответил Леха. — И между прочим, вот ты подумал бы как парторг: обеспечивать надо трудящихся, делать централизованно, вышел, значит, на демонстрацию — получи бутылек. Вот и явка тогда образуется стопроцентная… — Рита рядом со мной неожиданно засмеялась.

— Ладно–ладно, ты эти шуточки брось, — официальным тоном посоветовал Хеня. — Надо все–таки разбираться, как можно шутить и как нельзя. — А что я такого сказал? — А — думать надо! — С оскорбленным достоинством Хеня выдул стакан, тоже крякнул и вдруг побледнел всем лицом, диковато оглядываясь.

У него даже уши зашевелились. — А где транспарант?.. — Вонвон–он!.. откликнулись сразу несколько энтузиастов. — Сохранили твою фанеру!.. Жаконя присматривает!.. — Мы слегка расступились, чтобы не загораживать фигуру Жакони, тот рыгнул, и в это время я вдруг заметил среди демонстрантов Зоммера. Зоммер стоял с рабочими Металлического завода и о чем–то с ними беседовал, держа в руках майонезную баночку. Вероятно, тоже расслабился по случаю остановки. С его правого локтя свисала авоська, а расстегнутый плащ обнаруживал светлый дешевый костюм. Мятый галстук у горла, старенькие ботиночки. Ни дать ни взять — бухгалтер среднего предприятия.

Он почуял мой взгляд и тоже ответил взглядом, но — с тупым равнодушием, как будто бы не узнав. Тем не менее у меня пробежала холодная дрожь по телу. Я отступил на шаг. Рита, явно обеспокоенная, дернула меня за рукав. — Что случилось, вспомнил что–нибудь нехорошее? — Ничего, отворачиваясь от Зоммера, сказал я. — Как это ничего? У тебя щеки позеленели… — Говорю тебе: ничего.

Не трогай меня, не надо…

Кажется, Рита обиделась. К счастью, в эту секунду где–то впереди грянул оркестр, демонстрация зашевелилась и двинулась по направлению к площади.

Плотные сомкнутые шеренги оттерли Зоммера. Я надеялся, что навсегда.

Сердце у меня ощутимо постукивало. И поэтому когда из толпы вылез Хеня и плаксиво начал настаивать, чтобы я хотя бы немного понес транспарант — понимаешь, Жаконя нахрюкался, потеряет, мерзавец, — я довольно–таки решительно ему отказал. Дескать, извини, дорогой, рука не сгибается.

А слегка возбужденная Рита не к месту хихикнула. — Ладно, — сказал обиженный Хеня. — Будет обсуждаться твоя работа, припомним. — И, увидев Шаридова, шагающего с женой и с детьми, закричал, продираясь к нему через шеренги идущих: — Подождите, Халид Ибрагимович, одну минуточку!.. — А вслед за Хеней вылез из толпы бодрый Леха и, потирая руки, со значением подмигнул: — Ну что, деятели, сваливаем отсюда? — Неудобно, обещали пройти с коллективом, — сказал я. — Неудобно на потолке отдыхать, одеяло спадает. В общем, вы, как хотите, а мы всей конторой фью–ить!.. — Леха сделал кому–то из задних призывный жест и, как лезвие сквозь кисель, рванулся поперек демонстрации. Мы с Ритой также начали диффундировать к краю.

Праздничный громадный портрет вождя взирал на нас с ближнего дома.

Занимал он пространство от крыши до первого этажа и, наверное, создавал полумрак в закрытых им помещениях. — Посмотри, — толкнула меня в бок Рита. — Что такое? — Ты — посмотри, посмотри! — Вероятно, материя на портрете была довольно плохо натянута, прямо посередине его вздувался пузырь, и от слабого ветра казалось, что вождь шевелит бровями. Зрелище было забавное.

— Всего через год, — сказал я. — Через год он умрет, а потом это все начнет постепенно разваливаться. Исчезнут партия, КГБ, а республики образуют самостоятельные государства. Вся жизнь переменится. — Я и сам едва верил своим словам.

Слишком уж нереальным казалось такое будущее. Пучина времени, десять лет. — Ты меня, по–моему, все же разыгрываешь, — ответила Рита. — Ну откуда ты можешь знать, тоже мне — прорицатель… — Она пожала плечами. А чего бы ты хотела больше всего? — спросил я. — В жизни или прямо сегодня? — уточнила Рита. — Разумеется, в жизни… — Чтобы так было всегда… — Как сейчас? — Ну да, как в эту минуту…

Она тихо царапнула меня ногтем по ладони. Обтираясь о куртки и о плащи, мы выбрались из демонстрации. Вероятно, в преддверии площади выходить уже было запрещено: вилась цепь ограждения и кучковались за ней наряды милиционеров. Двое тут же направились в нашу сторону, а один помахал рукой, приказывая вернуться. Рита в нерешительности остановилась.

Однако Леха, подняв над головой пятерню, завопил что–то вроде: — Да здравствует наша доблестная милиция!.. — и сержант показал нам тогда, что, дескать, давайте быстрее. Им, наверное, лень было спорить по этому поводу.

На середине улицы я оглянулся: еле–еле бредущий Жаконя упорно пер транспарант, а его самого поддерживал Бампер из технического отдела, причем шли они оба как будто через болотную топь, и башка у Жакони перекатывалась по груди, точно резиновая.

Он все же здорово нагрузился.

А с другой стороны к ним прислонился пухленький Зоммер — тоже, видимо, обессилев, отфыркиваясь и пыхтя, и его перекашивала раздутая посудой авоська.

Подготовился, значит.

Далее неторопливо подтягивались Валечка с Жозефиной.

Команда в полном составе.

— Нормально, — констатировал Леха, дождавшийся нас.

— Пока обошлось без потерь. — И прикрикнул, наверное, сжигаемый нетерпением. — Давай–давай, мужики, шевелите конечностями!..

Светило майское солнце.

— А что это за энтузиаст? — кивая на Зоммера, спросил я. — Что за тип? Он, вроде, раньше в наших мероприятиях не участвовал.

Леха осклабился.

— Кто, этот? Да, толковый мужик, у него с собой четыре фунфурика.

Ну? Пускай посидит, что нам, жалко?..

Он с большим удовольствием потянулся.

Я смотрел на вязкие толпы людей, продавливающиеся в створе улицы.

Колонна была бесконечной: она шла и шла под вопли диктора из репродукторов.

В настоящий момент приветствовали славных советских ученых. — Рра!.. Рра!.. Рра!.. — доносилось с площади. Точно ревело слоновье стадо. Плескались флажки и гирлянды. Качались над головами воздушные шарики. Я почему–то вспомнил доклад Дюваля. Одомашнивание человека, создание новых инстинктов. Трансформация психики в систему примитивных рефлексов. Индивидуум исчезает, отсчетом становится популяция. Генетическое единство постепенно устраняет конфликты. Человечество замыкается в благостном оцепенении.

Как–то так. Во всяком случае, близко к тексту.

— Ну ты что, совсем отключился? — Леха двинул меня кулаком.

Жил он, к счастью, недалеко, и когда мы всей гурьбой ввалились в квартиру, то, конечно, первым делом разместили совершенно обеспамятевшего Жаконю.