Юрий Брайдер - Особый отдел и пепел ковчега Страница 43

— Вот если бы он тебя ещё от дури излечил, — мечтательно вздохнула Людочка.

— Сие невозможно, — ответил Цимбаларь. — Это у меня свойство генетическое. Вроде как цвет кожи или разрез глаз.

— Интересный у вас разговор получается, — недовольным тоном произнёс Ваня. — Вы мне лучше вот что скажите: я эту сионистскую штуковину тоже должен целовать?

— Поцелуешь, если не хочешь вновь оказаться в собачьей будке, — сказала Людочка.

— Ну если только на твоей груди. — Ваня сунул любопытный нос в вырез её кофточки, но, получив толчок плечом, тут же отлетел на противоположный край сиденья.

— Первым делом заедем к Кондакову, — сказал Цимбаларь. — Порадуем старика. Он, бедняга, по Ване просто испереживался.

— Заедем, — согласилась Людочка, забавляясь с амулетом, как с любимой игрушкой. — Но сначала заскочим на минутку в отдел. Там у меня остались весьма важные документы. Хочу показать их Петру Фомичу.

Возле дежурки, за стеклом которой похабно ухмылялся майор Свешников, Цимбаларь задержался.

— Чего скалишься, как крокодил на инкубаторских цыплят? — недружелюбно поинтересовался он.

— Я не скалюсь, а улыбаюсь. — Ухмылка Свешникова стала ещё шире. — И не тебе, охламону, а юной барышне.

Людочка, собиравшаяся проскочить мимо дежурки незамеченной, тоже остановилась. Амулет, напоминавший предназначенную для вампира серебряную пулю, маятником качался на её груди. Поведя в сторону Свешникова презрительным взором, она обронила:

— Прежде чем улыбаться барышням, которые, между прочим, вам в дочки годятся, не мешало бы сначала побывать на приёме у стоматолога.

Ухмылка Свешникова, считавшаяся неотразимой, как взгляд удава, превратилась в кислую гримасу, а Цимбаларь с довольным видом воскликнул:

— Смотри-ка, действует! Похоже, не обманул нас старый хрыч. Качественный товар всучил...

Впрочем, его веселье длилось недолго. Оперативная сводка, с которой не преминул ознакомиться Цимбаларь, вновь сообщала о подвигах киллера, прозванного газетчиками Окулистом.

В течение нескольких часов он совершил целую серию преступлений. Его жертвами последовательно стали криминальный авторитет Шрубко вкупе с двумя телохранителями, патрульный милиционер и охранник рынка.

И если первое убийство имело явно заказной характер, то милиционер и охранник просто подвернулись под горячую руку. Тем не менее на долю каждого из них достался контрольный выстрел в правый глаз.

— Выпендривается, сука, — пробормотал Цимбаларь.

Кондакова они застали не в палате, а в больничной столовке, где в свободное от приёма пищи время ходячие пациенты смотрели телевизионные передачи, играли в шашки-шахматы и предавались ожесточённым политическим спорам.

Именно по полемическому задору выздоравливающих можно было легко отличить от тяжелобольных. Тех волновали не мировые проблемы и не судьбы страны, а исключительно состояние собственной пищеварительной и мочевыводящей системы.

Кондаков, слегка осунувшийся, но по-прежнему энергичный, играл с каким-то недорослем в «Чапаева», то есть щелчками посылал свои шашки в стан врага, дабы нанести ему невосполнимые потери.

Увидев входящих коллег, насильно облачённых в белые халаты, он вскочил и распростёр объятия.

— Ну слава те господи! Все живы... А говорили, что бандитская собака откусила Ване половину задницы.

— Нет, это я ей полхвоста откусил, — возразил разобиженный Ваня. — Кстати, какому такому господу ты сейчас возносил хвалу?

— Обыкновенному... — Несколько озадаченный Кондаков опустил руки. — Иисусу Христу... А что такое? Опять антирелигиозной компанией запахло?

— Нет, дело в другом. Просто мы приняли иудейскую веру и с сегодняшнего дня должны славить исключительно бога Яхве. Перед сном и рано утром.

— Ты, случайно, не свихнулся? — Кондаков подозрительно прищурился. — С некоторыми заложниками такое случается.

— Я в сто раз здоровее тебя! — Ваня с вызывающим видом подбоченился. — Лучше глянь, что висит на шее у нашей красавицы.

Напялив очки, Кондаков стал рассматривать амулет, конфессиональная принадлежность которого не вызывала сомнений.

— Семисвечники, шестиконечные звёзды, — бормотал он. — Ну это понятно. А как же вы...

— Не беспокойтесь, Пётр Фомич, — прервала его Людочка. — Обрезание мы не делали, в микву[1] не окунались и ни единого слова Торы до сих пор не выучили. Ваня, как всегда, преувеличивает... Зато вещь, которую вы сейчас созерцаете, действительно является иудейским амулетом — мезузой.

— Медузой? — не расслышал Кондаков.

— Нет, мезузой. — Людочка заправила амулет под кофточку. — По-нашему оберег. Она должна защитить нас от зловредного влияния бетила.

— Кое-кому эта медуза-мезуза уже помогла, — сообщил Цимбаларь, доигрывающий за Кондакова партию в «Чапаева». — Теперь будем носить её по очереди.

— Петру Фомичу мезуза пока без надобности, — сказала Людочка. — На тот срок, что он остаётся в больнице, ему ничего не грозит.

— Кроме заражения СПИДом при переливании крови, — ляпнул Ваня, так и не простивший коллеге его шуточку насчёт собаки.

— Давайте зайдем в палату, — предложила Людочка. — Хочу обсудить с вами кое-какие идеи, недавно возникшие у меня. Мнение Петра Фомича важно в особенности.

В палате была только одна койка и один стул, поэтому Ване, отказавшемуся присесть на больничное судно, пришлось разместиться на тумбочке.

Цимбаларь, заметив в Людочкиных руках томик избранных произведений поэта Уздечкина, поинтересовался:

— Так это, значит, и есть твои важные документы?

— Вот именно! — ответила Людочка, оживлённая как никогда. — И сейчас вы все в этом убедитесь... Прошлой ночью мне что-то не спалось, и я вновь перелистала эту книгу. Больше всего меня заинтересовали лирические стихи.

— Ничего удивительного, — ехидно усмехнулся Цимбаларь, но под строгим взглядом товарищей сразу приумолк.

— Скажу прямо, творчество Уздечкина заинтересовало меня не как ценительницу истинной поэзии, тем более что ею там и не пахнет, а как криминалиста-аналитика, — продолжала Людочка. — Сразу бросалось в глаза, что стихи, посвящённые некой Сонечке, которую мы прежде отождествляли с Софьей Валериановной Уздечкиной, резко выделяются на фоне остальных произведений, очень и очень серых. В них ощущалась искренность, душевный подъем, истинное чувство. Если учесть, что эти стихи были написаны в последние годы жизни поэта, невольно напрашивался вопрос: что стало причиной столь позднего творческого взлета? Неужто Уздечкина вдохновляла жена? Пётр Фомич, вы здесь единственный, кто лично знался с этой особой. Каково ваше мнение?

Кондаков сказал, как отрезал:

— Не в моих правилах оговаривать женщин, но такой мегере не стихи следовало бы посвящать, а судебные иски на раздел имущества и жилплощади.

— Что думают остальные? — Людочка перевела взгляд с Цимбаларя на Ванечку.

— По отзывам людей, знающих Софью Валериановну Уздечкину, это просто змея подколодная, — сообщил первый.

Второй присоединился к общему мнению:

— Если мамочка хоть чем-то похожа на дочку, то это просто с ума сойти!

— Тогда я спрашиваю вас как мужчин: могли ли у Уздечкина на старости лет возникнуть столь сильные чувства к мегере и змее подколодной? Ведь прежде он лирическими стихами вообще не баловался... Неужели причиной тому лишь страх перед деспотическим характером жены? Не поверю... Послушайте сами. Стихотворение называется «Воздаяние» и посвящено, естественно, Сонечке. — Людочка открыла книгу на заложенной странице и продекламировала:

Утерян счёт несчастий и разлук.Болит, болит седая голова.Но в возмещенье долгих горьких мукМне юная красавица дана.

— Мало ли что рифмоплёту может привидеться! — фыркнул Ваня. — Особенно с перепоя. Накорябал стишок и скорее в редакцию за гонораром. А посвящение автоматом поставил.

— Тут ты не прав, — возразила Людочка. — Когда Пушкин писал: «Я помню чудное мгновение, передо мной явилась ты... » — он имел в виду именно Анну Керн, а не какую-то отвлечённую фантазию. В стихотворении Уздечкина речь тоже идет не о метафорическом образе и уж тем более не о мегероподобной Софье Валериановне, а о вполне конкретной девушке... Послушайте ещё. В стихотворении «Очарование» практически нарисован её словесный портрет.

Кареокая и курносая,На полвека меня моложе,Ты однажды впорхнула птичкой,И с тех пор любовь душу тревожит.

— Да, на Софью Валериановну это совсем не похоже, — согласился Кондаков. — У неё нос как вороний клюв, а глаза как бельма. Тем более возраст... Ну что же, твоя мысль нам понятна. Последние стихи Уздечкина посвящались не жене, а какой-то другой Софье, с которой он завёл шуры-муры. И что из этого следует? Только то, что поэтам свойственно увлекаться женской красотой.