Андрей Столяров - Детский мир (сборник) Страница 48

– Бедный, так и не привык, – сказала про него Таисия. Опять взяла Конкина под руку и, наклонившись к плечу, шепнула. – У тебя все в порядке? Я прямо–таки испугалась, когда ты позеленел. Думала – приступ, рецидив старой болезни. Честное слово, уже хотела бежать за врачом. – И не дождавшись ответа, потому что Конкин лишь недовольно поморщился, вздохнув, добавила. – Они ведь, по–моему, и рождаются в зоопарке? Настоящего леса не видели никогда – откуда такое упорство?

– От бога, – неприязненно сказал Конкин.

– Ну знаешь ли: бог – в медведе…

Конкин пожал плечами:

– Я же не говорю: Христос. Бог – как нечто. Как субстанция, отличающая живое от неживого.

– То есть, душа? – сказала Таисия.

– Назвать можно, как угодно.

Таисия снова вздохнула.

– Мне иногда кажется, что ты – верующий. Но не просто верующий, а из секты – еретиков. Из такой маленькой, яростной, тайной секты, абсолютно непримиримой к обычной религии и признающей только свою правоту…

– Так оно и есть, – кивнул Конкин.

– И что же это за секта?

– Это – секта людей…

Он хотел добавить еще, что это действительно – очень яростная и очень тайная секта, но неукротимая ярость ее обращена не на других, а прежде всего – на себя, однако в эту минуту медвежонок, пробующий клетку на прочность, дошел до них и, просунув сквозь непоколебимость ограды остренькую умную мордочку, посмотрел ему прямо в глаза.

И такая тоска светилась в остекленевшем, отсутствующем, долгом взгляде, что Конкин даже сощурился, не вынеся укора его, а когда снова открыл глаза, то все уже изменилось.

Тусклое коричневое солнце, прорывающееся, словно через ворсистую ткань, еле–еле, с трудом озаряло окрестности. Воздух был сумеречен и пропитан звериными испарениями. Он скорее походил на студень: красное переливающееся желе, и, размытые струями, проступали в нем какие–то дикие сооружения – в перекошенной арматуре, оплетенные колючей проволокой – а за ржавой и страшной, окопной ее преградой, будто змеи шипя и посверкивая глазами, пережевывая челюстями сиреневую слюну, бесновались и маялись фантастические уроды.

Они были в крокодильей коже или, наоборот, покрытые шерстью с головы до ног, ощетиненные клешнями, щупальцами и когтистыми образованиями, все они шевелились – выламываясь, вытягиваясь вперед – а над бородавками многих из них пузырились фосфоресцирующие выделения.

Картина была чудовищная. Но главное заключалось не в этом. Главное заключалось в том, что вокруг Конкина опять находились те самые загробные существа, что уже, как в бреду, чудились ему совсем недавно. И одно из этих существ держало его под руку, а другое, значительно меньших размеров, вдруг схватилось за палец и пронзительно запищало:

– Во дает!.. Во, папа, куда забрался!..

Вместо голоса раздавалось кошачье мяуканье. Конкин едва различал слова. А затем третье кошмарное существо, все обросшее чем–то вроде мелких густых пружинок, неожиданно выступило из толпы и, приблизив растрескавшееся, как глина, лицо, прошипело, покачиваясь и приседая:

– Вам плохо, сударь?..

Губы у него были из вывернутого живого мяса.

Конкин отшатнулся.

И тогда то существо, которое держало его под руку, – бледно–розовое, обмотанное тряпками с головы до конечностей, – с неестественной силой повернуло его к себе и, вонзившись когтями в предплечье, мучительно проурчало:

– Все, все, уходим!..

Звонок он услышал, когда пересекал школьный двор, и уже в вестибюле ему пришлось посторониться, чтобы пропустить хлынувшую наружу, галдящую и размахивающую портфелями ораву школьников. Вероятно, уроки на сегодня закончились, потому что мальчишки беззаботно тузили друг друга, затевая, еще не выйдя из здания, уличную игру, а пищащие, гримасничающие, сбивающиеся в стайки девчонки с облегчением сдергивали банты, распуская волосы по плечам.

Чувствовалось, что всех охватывает настроение отдыха и веселья.

Впрочем, не всех.

Мрачный учитель, якобы просматривающий вывешенное на доске расписание, а на самом деле, как сразу же понял Конкин, незаметно наблюдающий за вестибюлем, шагнул к нему и, опустив руку в карман пиджака, сухо, неприязненно поинтересовался:

– Что вам угодно, сударь?

Уже по одному этому «сударь» можно было догадаться, что он – «гуманист». Конспираторы хреновы, подумал Конкин. Однако вида подавать не стал, а напротив, значительно и негромко, как требовалось, произнес:

– Четырнадцать…

– Второй этаж по коридору направо, – расслабившись, ответил учитель. – Постучать трижды. Вычитание.

Последнее означало, что из сегодняшнего числа надо вычесть двенадцать. Конкин так и сделал, получив в уме минус пять, но математические способности ему не понадобились, потому что приемная директора была пуста, дверь распахнута, пароля никто не спросил, и он сразу же прошел в кабинет, где лицом к открытому входу, перегнувшись, прямо на канцелярском столе сидел Леон и, ужасно сморщившись, цедил в притиснутую к щеке телефонную трубку:

– Нет!… Я сказал тебе: нет!.. Нет, старейшины еще не собирались… Я, пойми ты, не знаю, что может произойти… Позвони через час. Нет, какие–либо акции – запрещаю!..

Резким движением он опустил трубку на рычаги и, пронзая вошедшего безумным всепроникающим взглядом, но однако и в то же время как бы не видя его, сообщил:

– Убит Пересмешник…

Конкин похолодел.

А Леон, как пружинный чертик, соскочив со стола, обогнул его – стремительно, по левому краю и, усевшись на стул, начал быстро–быстро перебирать раскиданные перед собой бумаги. Он просматривал их сверху вниз, плотно комкал и отшвыривал в раздражении в угол, так что вскоре там собралась изрядная куча, а отдельные документы складывал в несколько раз и, как будто в беспамятстве, распихивал по карманам.

Одновременно он кусал губы и невнятно, отрывисто говорил, совершенно не заботясь о понимании:

– Вчера исчез Музыкант… Тоже, по–видимому, убили… Вероятно, «люмпены» начали против нас войну… Перемирие, во всяком случае, явно нарушено… Нас теперь будут убивать одного за другим… Школа засвечена, надо уходить отсюда… Что вы стоите? Не стойте: займитесь документацией…

Он указал Конкину на лепной камин, вероятно оставшийся еще от старого времени, и, буквально ощущая, как опустевает школа, как она наполняется громадной нежилой тишиной, Конкин перетащил туда из угла ворох бумаг, пододвинул, поправил, создав из него пирамидку, и, нащупав в кармане спички, поджег с одной стороны. Пламя пыхнуло, немного поколебалось и вдруг, как хищник, бросилось внутрь – пожирая добычу, с гудением уходя в трубу.

Тогда Конкин выпрямился.

– А что будет со мной? – спросил он. – Вы убьете меня или все–таки договоримся?

И Леон тоже выпрямился.

– Нет, – после паузы сказал он. – Мы не убиваем без надобности. Мы вообще не принуждаем никого сотрудничать с нами. Сотрудничество – дело добровольное. С другой стороны, поскольку война началась, то и ситуация, конечно, резко ухудшилась. Мы теперь не сможем защищать абсолютно всех. Вы меня понимаете? Раз вы не с нами, то вы не можете рассчитывать на нашу помощь. Это – логично. Вам придется рассчитывать только на самого себя. Поменяйте работу, переедьте на другую квартиру. Запасных документов у вас, конечно, нет? – Он запнулся и сам себе ответил после молчания. – Ну, конечно, откуда? Впрочем, может быть, они вам и не понадобятся. Потому что сейчас начнется суматоха, пальба, и, скорее всего, будет не до отдельного человека. По крайней мере, в ближайшее время. Вероятно, недели две или три, там – посмотрим… Я не верю, что они с нами справятся…

Он вдруг замер и даже поднял, предостерегая, указательный палец – несколько секунд, прислушиваясь, стоял в этой позе, а потом облегченно вздохнул:

– Нет, показалось… – нетерпеливо поскреб ногтями по лакированной крышке стола. – Ну что же он не звонит, ему уже пора проявиться…

Темное лицо его снова ужасно сморщилось.

– Послушайте меня, – нервно сказал Конкин. – Я ничего не знаю о ваших делах – не знаю и знать не хочу. Они меня не интересуют… Воспитание нового поколения… Истинно существующая реальность… Так, чтоб мир был для них – невыносим… Это, по–моему, бред собачий… Ладно, я не собираюсь оспаривать. Но в свое время вы обещали, что поможете мне. Помните, быть может, тогда, в зоопарке? Собственно, поэтому я сюда и пришел. Существует же, в конце концов, обычная человеческая порядочность…

Он в растерянности замолчал, чувствуя, что говорит слишком путано. На него давила оцепенелость школьного здания. Где–то неподалеку журчала в трубах вода. Доносилась скороговорка невыключенного радио.

– Да–да, конечно, – рассеянно ответил Леон. – Вам еще повезло, если говорить откровенно. Большинство людей, очнувшихся от летаргии, просто гибнет, не разобравшись, что именно происходит. Не выдерживают ужаса окружающего. А мы вас заметили, поддержали в какой–то мере. – Он опять замер, подняв смуглый палец. И вдруг глаза его блеснули, как у питона. – Нет, выходит, не показалось…