Владимир Березин - Путевые знаки Страница 5

Меня вызвали в контору совсем по другому поводу: что-то непонятное происходило с консервирующей машиной, банки выходили негерметичные. Мы тут были не виноваты, проблема была в дефектной жести, которую мы получали через ганзейский союз. Я дожидался своей очереди, сидя на табурете в коридоре, как вдруг из закутка вышли все трое: наш начальник, лысоватый человек в больших, искажающих лицо очках и невысокий азиат.

— Это всё бессмысленно! — сказал очкарик, причём было видно, что хотя он говорит спокойно, но при этом еле сдерживается. — У нас был пилот, а теперь у нас нет пилота. Вы можете нам найти пилота?

Начальник что-то пробурчал. Я впервые видел начальника станции «Сокол» в таком виде.

Это он, бывало, вызывал к себе и распекал нерадивого работника, а тут какой-то никому не известный тип ледяным тоном, но в бешенстве отчитывал начальника:

— На Кольцевой линии вы будете искать пилота год, а мы перекинем ваш тумблер через месяц. Нет, вы не можете родить пилота, я понимаю. Но откуда он возьмётся?

И тут я сделал то, чему потом сам удивлялся. Конечно! Если бы я увидел со стороны, как такое сделал бы Владимир Павлович, то я не удивился бы, а просто подумал, что день уже прикатился от обеда к вечеру и он совершенно пьян. Но Владимир Павлович, как бы ни был пьян, никогда бы такого не сделал. Уж скорее своды метрополитена рухнули бы на нас. Или я видал женщин с «Динамо», на которых раз в год находила какая-то необъяснимая тоска, и они делали совершенно непонятные вещи. Одна пришила свою руку к свиной шкуре автоматической швейной машиной. Когда её вели прочь наши санитары, то она блаженно улыбалась. И эта улыбка была одной из самых страшных картин, что я видел. Иногда мы были наблюдателями того, как люди сходили с ума, особенно в первые три-четыре года пребывания под землёй. Но тут главным действующим лицом был я сам. Какой-то морок вёл меня, и я, будто сбрасывая тяжёлую прорезиненную накидку от защитного комплекта, освобождаясь и делая вдох полной грудью, встал. Я встал со своей табуретки и сказал:

— Я — пилот.

Отчётливо помню, что я сказал это не очень громко, но тишина, которая сразу же наступила, вдруг больно ударила меня по ушам. Начальник станции глядел на меня довольно тупо, до конца не понимая, что случилось. Я первый раз в жизни удивил Бутова и это бы я запомнил навсегда. Это стало бы главным событием моей жизни, про меня рассказывали бы легенды, но последующие события были куда круче. Лысоватый очкарик впился мне в глаза.

Очень нехороший у него был взгляд. Какой-то оценивающий. Так свинари смотрели на наших элитных свиней, перед тем как шарахнуть им электродом в сердце с любовью и жестокостью, слитыми воедино.

— Сколько. У вас. Часов. Налёта, — выдохнул в несколько приёмов очкастый.

— Десять, — сказал я.

Его лицо набрякло, мышцы как-то поплыли и поехали вниз, как оплывает парафин на жару. Понятно, что «десять» ему не понравилось. Ещё меньше бы ему понравилось, если бы он узнал, что у меня часов самостоятельного налёта нет вовсе. Не было у меня самостоятельного налёта, и по возрасту быть не могло, но возраст после двадцати лет жизни в метро был у нас всех стёрт.

Однако я понимал, что в мире что-то тронулось. Что-то произошло такое, что непоправимо изменило мою жизнь.

— Планеры? Дельтапланы?

— Нет, — ответил я. — Як-18Т. Учебный.

Очкастый вдруг склонил голову набок и, почти положив её на плечо, стал смотреть на меня как бы из положения лежа.

— Где рычаг пуска? — быстро спросил он.

— Кнопка. Не рычаг, а кнопка. Кнопка запуска движка крайняя слева на панели.

— Что справа?

— Справа от неё манометр воздушной системы.

Он снял очки и принялся их протирать. Спутник его хранил молчание, наш начальник станции тоже. Бутов смотрел на меня как на человека, который на его глазах снял ботинок, вставил большой палец ноги в спусковую скобу и сунул ствол ружья в рот. Лет пять назад я видел такую картину, но тогда все бросились на самоубийцу и вырвали оружие из его рук. Тут никто ничего не сказал, и пауза всё тянулась и тянулась. Очкастый, наконец, вытер стёкла и, обернувшись, бросил:

— Я беру его. И ещё одного, на которого он укажет. Но не очень толстого, — последнее он сказал, уже обращаясь ко мне, и добавил: — Мирзо, идите за ним, и пусть он перенесёт вещи к нам в кубрик.

Азиат, оказывается, откликался на непонятное слово: «Мирзо». Пока я шёл вместе с ним, то половину дороги думал, имя это или фамилия. Был у меня знакомый бригадир свинарей, уйгур по национальности, но у него было простое имя — Роман. А тут — Мирзо.

Как звали его начальника, я так и не узнал и про себя окрестил его Математиком. Математик был похож на моего учителя в школе, и сказать, что я не любил этого школьного деспота, значит ничего не сказать.

Однако Владимир Павлович куда-то ушёл. Я ждал его, ждал, но, в конце концов, всё же перетащил свой мешок в новое место. Гости остановились у нас в совершенно блатном углу в специальном кубрике для вип-гостей. У них был свой туалет и столик посреди комнаты не самоделка, а настоящий антикварный столик ещё сталинских времён, крепкий, прочный, на котором стояло несколько банок тушёнки и лежала буханка свежего хлеба. Не то чтобы я голодал, но тут мне стало ясно, что этим великолепием можно пользоваться без ограничений, вне пайков и распределителей. Так в старинных романах на стол ставили вазу с фруктами.

Мне отвели койку, и я растянулся на ней, глядя в доски широкого яруса. Внутри всё дрожало: я сделал свой выбор, а уж к худу или к добру, увидим потом.

Это люди из Курчатника, они пришли, чтобы лететь куда-то. Рядом с нами есть развалины Военно-воздушной академии, наверняка они хотят там что-то найти. А может, они не лететь хотят, а просто снять какое-то оборудование? А наши убили их специалиста и вот я на место него? Нет, не так, они скорее бы искали инженера, если бы им нужно было найти какое-то оборудование. Или наняли бы кого-нибудь. Нет, им явно нужно куда-то лететь.

На следующий день я сходил за Владимиром Павловичем. Выслушав меня, он помолчал с минуту. Клянусь, я считал про себя секунды его молчания, и эти секунды были тягуче-долгими, как старая смазка с подвижного состава… А потом он кивнул. Собрался он гораздо быстрее меня, и вновь под конвоем Мирзо мы пошли в апартаменты пришельцев.

Самый главный разговор должен был произойти сейчас, хотя я-то понимал, что это чистая формальность. Я согласился давно, и, что бы там ни было, речь шла только о месте назначения.

И действительно, Математик встал со своим спутником перед нами и начал так, как обычно начинал свои праздничные речи на Новый год начальник станции «Сокол».

— Поздравляю вас, — сказал Математик. — Сердечно рад.

Последние слова, по-моему, совершенно идиотские, болтались на конце фразы как ненужный груз.

— Я начальник экспедиции, — продолжил Математик, — которая должна преодолеть примерно семьсот километров и достигнуть с исследовательскими целями города Петербурга.

«Интересно, подумал я про себя, с женой он так же говорит? Дорогая, я принуждён обстоятельствами и уполномочен заварить чай, а также совершил покупку порции свиного белка в дополнение к пайку… Или как там у них с пайками?»

Стоп. Петербурга… То есть нужно добраться до Питера, до города, где пропал мой отец! До города, который мне иногда снится, где площадь с садиком, камень с всадником, да купол круглый… Сейчас уж, поди, нет купола, наверное, уже и не осталось от него ничего, но всё остальное… До города, где я, в конце концов, родился.

Мысли спутались, как провода под лотками со свиным кормом. Из-за этой путаницы искрящих проводов я как-то провёл несколько часов с голодными свиньями, и меня эти твари чуть не съели. А из-за путаницы в собственной голове я сейчас пропустил один момент в речи Математика. Казалось, в голове у него что-то произошло, будто кто-то переключил некий тумблер и внутри Математика заработал проигрыватель. Математик стоял перед нами и вдруг принялся скрипеть, словно какой-то органчик. Нечеловеческий у него был голос в этот момент, какой-то неестественный:

— Я уполномочен гарантировать вам материальное вознаграждение после выполнения задания. Вам будет предоставлено гражданство одних из самых безопасных станций. Ваш труд будет востребован и хорошо оплачен, а в качестве высшего акта доверия вам будет вручено личное оружие. Если вы будете беспрекословно и своевременно подчиняться нашим указаниям, если вы будете строго хранить внутриведомственную тайну, вас ждёт заслуженная награда. Если же вы нарушите нашу договоренность, то вас постигнет суровое наказание согласно полевым условиям.

Чёрт! Я где-то слышал такое, а может, читал. Он стоял перед нами как вражеский офицер перед пленными, склоняя к предательству. Или как пират перед пленниками.