Виталий Держапольский - Псарня. Первая кровь Страница 5

— Я иду, дяденька, иду, — послушно произнес мальчишка.

Сбежать от патруля не было действительно никакой возможности. Жека внимательно следил за каждым движением мальчишки. Да и второй — молчаливый полицай — не спускал с Вовки глаз. По дороге к интернату Жека от нечего делать принялся расспрашивать Вовку:

— Слышь, пацан, а ты откедова такой нарисовался? Наша-то мелюзга уже давно по интернатам.

— Из Козюкино я, дяденька, — вновь выдал свою легенду Вовка.

— Козюкино, Козюкино… — задумался полицай. — Далековато же ты забрался! Чего понесло-то к нам?

— Бабка померла, кушать нечего было… А к вам я так, мимо шел… Люди, чай, помереть не дадут…

— Эх, пацан, ничего-то ты о людях не знаешь! Люди, они подчас хуже диких зверей… Как вот мы, например, — хохотнул Жека, — правда, Немтырь?

— Угу, — согласно кивнул второй полицай, молчавший всю дорогу и, по-видимому, по этой же причине заслуживший прозвище Немтырь.

— Ты, пацан, не бойся, — покровительственно хлопнул Вовку по шапке Жека. — Это мы так шутим — живого доведем.

«Как же, шутим, — подумал про себя мальчишка, наслышанный от партизан о зверствах полицаев Сычей, — с вами еще наши поквитаются!»

Интернат для неполноценных детей располагался там же, где и при Советах размещался районный детский дом. Территория интерната была огорожена высоким каменным забором, поверх которого тянулся ряд острых литых зубцов.

«Фуфло, — оценив наконечники, подумал Вовка, — только для понта туточки торчат. Вот если бы колючку поверх пустили, тогда было бы хуже».

Большие кованые ворота со следами сбитых «серпа и молота» — былое напоминание о старом советском режиме — были заперты на большой висячий замок. Жека привычно направился к маленькой калиточке в стене, возле которой топтался обрюзгший старикан в порванной фуфайке, из многочисленных прорех которой торчали серые клочья ваты. Левая нога старикана заканчивалась грубой деревянной культей-протезом, видимо изготовленной самим инвалидом.

— Здорово, Сильвер! — весело оскалился полицай. — Не сточил еще свою деревяшку?

— Здоровей видали! — надсадно кашляя, просипел старик. — Чего приперлись? Над старым инвалидом позубоскалить? Сильвером он меня прозвал, — брюзжал старик, сверкая злобными колючими глазками из-под кустистых седых бровей, — а я, мать твою, эту ногу во славу Рейха потерял! За что и награду имею, и пенсию…

— Ладно бухтеть, старый! — и не подумал тушеваться Жека. — Я ж любя! Со всем уважением! Про твое героическое прошлое дюже наслышан…

— Тогда чего скалишься? — буркнул старик, доставая из кармана кисет с махоркой. — Или у тебя язык что мое помело, — Сильвер взял прислоненную к стене метлу, — хорош только дерьмо грести?

— Ты это, дед, говори, да не заговаривайся! — разозлился полицай. — Я, чай, при исполнении!

— Вот исполняй чего надобно, и уё! — не испугался калека. — Я на таких, как ты, быстро управу сыщу! Мне, ветерану Рейха, — старикан гордо распахнул фуфайку, под которой на застиранном мундире красовались планки наград для восточных народов, — всегда власти навстречу пойдут! А вот тебе — не уверен!

— Значит, жаловаться надумал, старый хрыч? — процедил сквозь зубы Жека.

— Ты лучше ко мне не лезь, — посоветовал полицаю старикан, сворачивая из газетки «козью ногу». — Хочешь по-хорошему — Миколай Романычем кличь, а не Сильвером.

— Лады, Миколай Романыч! — пошел на попятную Жека, поднося к самокрутке старика зажженную спичку. — Зайду вечером после патруля, мировую с тобой выпьем… Есть у меня четверть доброй горилки…

— Вот это другой разговор! — подобрел старик, пуская дым в воздух. — А то калеку каждый обидеть горазд. Чего к нам-то?

— Да вот, пацана притащили — шлялся по поселку без регистрации. Оформить надо, чтобы все чин чинарем.

— Тащи его к Боровому, — сплюнув тягучую желтую слюну на снег, просипел старик, — он сегодня за главного.

— А директор где, Матюхин? Неужто повысили?

— Дождёсси тут, — хрипло рассмеялся калека. — В окружное управление поехал. Говорят, новый указ по малолетним унтерменшам вышел, за личной подписью рейхсляйтера, с одобрения фюрера…

— Ого! — присвистнул полицай. — Серьезный указ…

— То-то и оно, — согласился старик, — что серьезный. В последний раз такая шумиха только по Генетической Директиве была, когда стерилизовать наших баб начали.

— Хорошо, что не всех подряд…

— Не к добру это, — буркнул старик. — Иди уж, веди своего побирушку. А ты смотри, — старик наклонился к Вовке, выпуская мальцу в лицо вонючий махорочный дым, — не фулюгань! Порядок — он прежне всего должон быть! Чай не при вшивых Советах живем, а в просвещенном Рейхе!

— Пошли. — Жека подтолкнул мальчишку к калитке.

За оградой интерната было на удивление чисто и опрятно: дорожки очищены от снега и посыпаны песком, беседки выкрашены, на деревьях виднелись следы побелки. Через каждые десять метров — урна для мусора. Спортплощадка. Разноцветные большие плакаты, повествующие о том, как хороша жизнь в Рейхе, если даже тебе «повезло» родиться бесправным недочеловеком.

— Смотри, шкет, какая красотища! — поцокал языком Жека. — Вишь, как о вас хозяйственные немцы заботятся. Не то что жидовье краснопупое! Эх, мне бы сейчас твои годы…

«Ага, — подумал мальчишка, — заботятся, держи карман шире!»

— Здоровый раб, — говорил по этому поводу Митрофан Петрович, — всяко лучше больного и немощного невольника. А в интернатах фрицы растят себе здоровых и послушных рабов.

И Вовка был с ним полностью согласен.

В кабинете директора, куда полицай привел Вовку, сидел тучный мужик в форме старшего воспитателя-наставника, недовольно просматривающий какие-то бумаги.

— Ко мне? — бросил он полицаю, не удосужившись даже оторваться от бумаг.

— Вообще-то я к главному, но раз его нет, то и ты, наверное, сойдешь, — «через губу» ввернул ответную «любезность» воспитателю Жека, решив поставить его «на место». — Ты б башку от бумажек оторвал, дядя, когда к тебе люди по служебной надобности приходят! Сидит он тут, понимаешь, штаны протирает! — понесло Жеку — в тепле выпитое для сугреву спиртное стукнуло полицаю в голову.

— Я бы попросил… — Щеки толстяка затряслись от гнева.

— Слышь, интеллигентишка недоделанный, — погрозил наставнику стволом автомата Жека, — обрубками своими интернатскими командуй! А сейчас давай оформляй пацана, а мне бумагу гони, что сдал я его тебе.

Толстяк-воспитатель пошел красными пятнами, но нужную бумагу полицаю выписал.

— Ты это, печать не забудь! — напомнил наставнику Жека.

Толстяк достал из ящика стола массивный футляр, вынул из него печать и, размахнувшись как следует, приложился к документу. Лежащая на столе канцелярия подпрыгнула, жалобно звякнула крышка на стеклянном графине с водой.

— Ну вот, совсем другой коленкор! — пробежавшись глазами по документу, произнес полицай. — Давай, шкет, обживайся! — бросил полицай Вовке и вышел из кабинета директора.

— Сволочь! — прошипел ему вслед наставник, но так, чтобы полицай не услышал, — с отморозками из хиви никто не хотел связываться. — Иди сюда!

— Это вы мне, дяденька? — переспросил Вовка.

— Ты еще здесь кого-то видишь? — недобро усмехнулся воспитатель. — С каждым годом молодежь все тупее и тупее, — он покачал головой. — Иди сюда! — вновь повторил он. — И шапку сними!

— Хорошо, дяденька! — стягивая шапку на подходе к столу, произнес мальчишка.

— Запомни, воспитанник, я тебе не дяденька, а старший наставник-воспитатель! — принялся поучать Вовку толстяк. — Так ко мне и обращайся. Понял?

— Понял, дяд… господин… старший наставник-воспитатель, — поправился Вовка.

— Уже лучше, — слегка подобрел толстяк. — Господин старший наставник-воспитатель… — Его маленькие глазки маслено блеснули. — Так и зови — господин старший наставник… Садись, — указал на стул толстяк. — Будем тебя оформлять. — Он положил перед собой чистый бланк. — Фио…

— Что?

— Фамилия, имя, отчество, — пояснил воспитатель.

— Путиловы мы, — ответил мальчишка. — Звать Вовкой. Отца как звали — не помню. Вообще родителей не помню. С бабкой я жил. Старенькая она была, померла надысь…

— Путилов Владимир, — бубня себе под нос, вывел в соответствующей графе толстяк. — Отца, значит, не помнишь? — уточнил он.

— Не-а! — мотнул головой Вовка.

— Запишем тебя тогда Владимировичем, чтобы, значит, не заморачиваться. Откуда родом?

— Из Козюкино мы.

— Козюкино, — бубня себе под нос, записал толстяк. — Лет сколько?

— Точно не скажу, дяд… господин старший воспитатель, бабка говорила, что десять или одиннадцать.

— Ладно, запишу тридцать седьмым годом, одиннадцать тебе. А сейчас пойдешь с дежурным, он тебе место покажет, кровать там… Потом зайдешь к кастеляну, он тебе белье выдаст и одежку, а твою рвань пусть сожжет…