Михаил Ахманов - Я – инопланетянин Страница 50

«Ну, что ты скажешь, когда очнешься? Как объяснишь свои фокусы, мой чернокожий брат? — подумал я. — Или не чернокожий? И не брат?»

Его дыхание стало размеренным, и на губах больше не лопались алые пузыри.

ГЛАВА 12

СОХРАНЕННОЕ В ПАМЯТИ

Таких полуживых, как Сиад, мне доводилось видеть часто — можно сказать, с пугающей регулярностью. Истерзанных и окровавленных, лишенных рук и ног, опухших или высохших от голода, покрытых ранами и язвами, больных, полубезумных, обожженных, вдохнувших яд или вколовших наркотическое зелье… Жертвы войн и гангстерских разборок, апартеида и геноцида, недоедания и нищеты, собственной небрежности, религиозного фанатизма, случая, жестоких пыток… Лучше уж мертвые, чем полуживые! Трупы не столь угнетают, как вид искалеченного человека, проклинающего все и всех или молящего о милости, о помощи и снисхождении. Трупы безгласны, им нельзя помочь, а этих, попавших на смертную грань, нельзя оттолкнуть, пока не угасла или не возродилась жизнь. Одних необходимо исцелить, других — спасти от палачей или от их собственной глупости, а третьих — проводить в дорогу, сказав им слово утешения… Я сделал бы это, если бы сумел, но этих несчастных — мириады, и мне не дарована власть над их телами и душами. Я — не Старейший, я — Наблюдатель и должен слушать и смотреть. По временам — помогать, хотя бы в малом, и мучиться, коль не могу помочь.

Случается, я забываю, как примитивен этот мир и как далек от совершенства, — забываю и думаю: чего им надо? Они, казалось бы, так многого достигли: пищи и жилищ — с избытком, машины надежны и многочисленны, труд уже не изнуряет, природа щедра, и есть приоритетные цели — сохранить нажитое, ничего не разрушить, а приумножить драгоценное наследие. Добавить что-то свое к чудесам, полученным от предков: великолепные картины, умные книги, новую музыку и новое знание, дворцы, музеи, храмы, города, чистые воды, наконец, и чистый воздух… Это не фантазии о вечной жизни и полетах к звездам, это возможно в настоящем или в ближайшем будущем — мир, где нет голодных, где не льется кровь, где женщины прекрасны, старики мудры, ну а мужчины — те хотя бы пребывают в трезвости. Готов признать, что трезвый мужчина — достойная личность: вьет семейное гнездо, пишет стихи или пашет землю и не хватается за автомат.

Женщины, дети, земля и стихи… Чего еще им надо? Зачем страдания и кровь, религиозные распри и грязные игры политиков? Зачем бесконечные войны, насилие, жестокость, нелепые проекты, свалки на месте лесов, могильники, забитые ядами и радиоактивным шлаком? Зачем Чернобыль, зачем Афганистан?

Если бы только Афганистан!

Две тысячи седьмой, Иерусалим. Июльский Джихад, он же — Трехнедельная Война, как называют эту бойню в мире, где поклоняются Христу, а не Аллаху. Сражение, почти разрушившее древний город… На севере — отряды палестинцев и две дивизии наемников, люди аль'Бахра, Льва Ислама; на юге и западе — израильтяне. Тут и там — солдаты; все остальные бежали или погибли в руинах, под ливнем ракет и снарядов. ЕАСС еще не существует, НАТО уже нет, но на подходе войска ООН, сводный полк из австралийцев, шведов, испанцев и русских. Рота медиков уже здесь, они развернули палаточный госпиталь в долине Кедрона, бродят по городу, ищут раненых и гибнут под пулями сами…

Затишье. Противники окопались, молятся своим богам и собирают силы; меж ними — обугленная Храмовая гора, Стена плача, чьи древние камни иссечены осколками, и накренившийся золоченый купол мечети Куббат ас-Сахра. Вокруг — Святая земля, одно из сокровищ этого мира. Еврейский квартал, Армянский, Христианский, Мусульманский, Голгофа, Гроб Господень, крестный путь… Жарко, пыльно, душно. Ветер с Мертвого моря разносит клубы дыма и запахи пожарищ, разложения, нагретой солнцем стали. Вечный и неизбежный аромат войны…

Я (тогда еще — Даниил Измайлов) прибыл на Святую землю с гринписовского судна «Воин радуги», что бороздило Тихий океан вслед за мигрирующими китами. Этот корабль был подарен Сельме Ларсен, одной из активисток движения, каким-то богатым доброхотом — возможно, Ники Купером; я полагал, что имею полное право прокатиться на «Воине» по бирюзовым волнам, под теплым солнышком, среди зеленых островов. Конечно, в приятной компании — эти гринписовцы были вполне дружелюбны, если не свежевать при них тюленей и не бить китов. Самой дружелюбной была, разумеется, Сельма, их златокудрая королева и капитан; ну, а я исполнял при ней роль принца-консорта. С охотой, надо признать, хотя блондинок недолюбливаю.

Здесь — день, над Тихим океаном — ночь… Сельма, утомленная, нагая, спит на смятых простынях… Здесь тоже спят — трое в простреленных комбинезонах с изображением креста. Врач и медбратья… Крест на груди и на спине, красный крест, большой, заметный, но он их не уберег… Я перенес мертвецов в ближайшее здание, снял с офицера униформу, натянул на себя и просмотрел его документы — Петер Шрайбер, Мюнхен, майор медицинской службы. Потом подобрал саквояж с медикаментами и бинтами, постоял минуту в молчании и отправился бродить по городу. Спасать и утешать…

Я нашел их на Храмовой горе, среди десятка трупов — видно, столкнулись два патруля, израильский и арабский, и уложили друг друга в пять секунд. Тела, нафаршированные пулями, один — с рукой, оторванной гранатой, а у другого снесено полчерепа… Искаженные яростью лица присыпаны пылью, над ними вьются мухи, посланцы сатаны… Россыпи блестящих гильз, кровавые лужицы, пальма с побитым осколками стволом… Жуткая картина! Особенно если вспомнить звездную ночь над океаном, теплый воздух, что вливается в иллюминатор, и Сельму, нежную и гибкую, как ива у пруда…

Грохнули выстрелы, что-то свистнуло у виска, взметнулись фонтанчики пыли. Двое, определил я: один распластался под пальмой, другой, скорчившись, прячется в камнях. Враги, последние из выживших. Наверняка изранены…

Вскинув руку, я крикнул на арабском:

— Мир! Перестань стрелять! Я здесь, чтобы помочь тебе!

Затем повторил то же самое на иврите.

Выстрелы смолкли, но не оттого, что к моим словам прислушались, — просто оба потеряли сознание. У палестинца хлестала кровь из рваной раны над коленом, израильтянину в бок попали два осколка, один на палец не дошел до сердца. Минут сорок я возился с ними — дренировал, зашивал, бинтовал, вводил антисептики; затем перенес в восточный придел мечети, где потолок еще сохранился и на полулежали толстые ковры. Устроил их не рядом, а метрах в трех, чтоб не вступили в драку, дал напиться, заставил проглотить с водой таблетки биокрина.

Они пришли в себя, и я заговорил. На иврите, который понимали оба:

— Скажите ваши имена, я отмечу их в журнале и отправлю вас куда пожелаете. В наш госпиталь в Кедроне или к друзьям, каждого к своим. Вы первый. — Я кивнул палестинцу.

— Валид… — прохрипел он, — Валид Салех…

— Откуда?

— Из Назарета.

Я кивнул и повернулся к израильтянину:

— Ваше имя?

— Михаэль Берг, отсюда, из Иерусалима. Доставьте меня в госпиталь, майор. Боюсь только, что не смогу идти. Вы можете вызвать транспорт? Джип, вертолет? Есть у вас вертолеты?

— Это не должно вас беспокоить. Я же сказал, что каждый попадет к друзьям.

Губы Берга шевельнулись, но он не произнес ни слова. Я тоже молчал, разглядывая раненых. Израильтянину было порядком за сорок; светловолосый и сероглазый, с крупными, будто вырубленными топором чертами, он походил на шведа или немца — обычный среднеевропейский тип, но уж никак не семит. А вот палестинца в другой обстановке я принял бы за еврея. Черные навыкате глаза, черные кудрявые волосы, нос с горбинкой, полные губы, смуглая кожа… На вид — не больше восемнадцати, совсем мальчишка.

Я повернулся к Бергу.

— Давно живете в здесь?

— Двадцать восемь лет. В шестидесятом родители переселились из Германии. Из Мюнхена.

— Помните язык?

— Конечно. Мне было тогда шестнадцать.

— Я тоже из Мюнхена, — сказал я на немецком. — Майор медицинской службы Петер Шрайбер.

Он окатил меня угрюмым взглядом.

— Не люблю немцев и немецкий язык. Чего мы ждем, майор?

— Вертолет. Пока вы с Салехом были без сознания, я вызвал его по рации.

Берг нахмурился.

— У вас нет ни рации, ни телефона!

— Есть. Я бросил ее во дворе мечети, когда перетаскивал вас.

Мы замолчали. Салех сверкал на меня глазами из своего угла, Берг кривил рот, но не от сильной боли, утихомиренной лекарствами, а, вероятно, из неприязни к немцам. Но это была не самая сильная его эмоция; стоило ему взглянуть на Салеха, как ощутимые волны ненависти таранили воздух. И возвращались обратно с большей силой — юный Салех тоже не питал к израильтянину теплых чувств.

— Чего не поделили, братья? — спросил я наконец.

— Братья? — вскинулся Салех. — Смердящий пес ему брат! Дай мне нож, и я вырежу ему сердце! Я…