Николай Андреев - Игра без ставок Страница 50

— Опять вспомнил, Николай, да? — лицо старичка в старом френче посерьёзнело, глаза наполнились пониманием, а голос лишился задорных ноток.

— Да, Степан Емельяныч, Вы угадали, — кошки скребли на душе при звуках этого голоса, полного той тоски, которой была пропитана душа Анохина.

— Ин нехорошо, Митрич, нехорошо. Ин нельзя, погубишь себя, сгниёшь изнутри.

Степан Емельяныч поднялся со скамейки и одним рывком оказался подле Анохина, подле правого плеча кандидата исторических наук. Такой прыти от старика, чью фамилию уже никто и не мог припомнить, а уж возраст так и вообще был второй легендой Дубовки после Седого леса: сами старожилы, говорят, с пелёнок помнили Емельяныча седым и во френче. Степан же распространяться об этом не любил, хотя про остальное поговорить, да под «бутылочку весёленькой, да под огурчики — ин хорошо пойдёт!» — любил. Охоч Емельяныч был до разговоров да чего погорячее. Но едва заходила речь о детстве и возрасте — становился молчаливее каменной бабы.

— Я и сам знаю, Степан Емельяныч, — вздохнул Анохин.

Он и сам не думал, что сойдётся с Емельянычем. В детстве Николая тоже манила тайна Степана, дубовской легенды номер два. Но тайны детства отошли на второй план ещё в школе, в средних классах, когда Анохина захватила история. Он мог бы часами рассказывать о полёте к Волге колчаковских войск или с пеной рта доказывать, кто именно погубил Романа IV Диогена, императора византийского. А потом было поступление на исторический факультет и лучшая успеваемость на курсе. После университета и защиты кандидатской, после того, как Анохину прочили если и не блестящее, но хотя бы успешное будущее. Но… Но Анохин вернулся в Дубовку, туда, где ещё жила память о его любви. Та девушка давным-давно уехала куда-то, кажется, в Москву. Но память о ней ещё жила в Николае, жила и бередила душу, заставляла просыпаться ночью после сна-воспоминания о прошлом. Лишь Седой лес мог сравниться с таким влиянием на Анохина в Дубовке. Во многом благодаря той истории времён Гражданской войны и слухам об этом месте: ведь в него и вправду никто не заходил! И даже не думал, даже дети и сорвиголовы, даже пьяные вусмерть люди не забредали в лес. Дубовчане его не просто боялись, в их чувствах было столько всего, от ужаса до уважения…

— Степан Емельяныч, так всё-таки, что там? В лесу? — Николай посмотрел прямо в глаза старичку.

Солнце катилось к закату, решив устроить непременный перерыв в своей бесконечной работе, тянувшейся миллионы и миллионы лет. Лучи опускались всё ниже и ниже, озаряя лицо Емельяныча. А вместе с ниспадающими лучами и уходил былой облик Степана. Нет, не было никакой слетающей краски или рассыпающегося в прах лица. Просто кожа побледнела, щёки впали, глаза понемногу наливались кровью, да так, что в них осталось только пять или шесть карих точечек, плававших в багрянце. Губы оттопырились, подталкиваемые росшими клыками, а уши заострились. Начиналась другая, ночная жизнь Емельяныча, местного упыря, видавшего всякие виды и пившего самую разную кровушку, от голубой-аристократической до коричневой-фашистской. Вторая Степану нравилась, прямо скажем, больше. Хотя бы потому, что германца он не любил ещё с первой, империалистической, в уж в Отечественную, ох он им и задал жару, высокомерным и чванливым поборникам идей высшей расы. Попомнили немцы простого русского упыря Емельяныча, не раз по ночам выходившего «за языком». «Языка»-то он приводил, да и язык у того быстро развязывался: мало кто мог без содрогания вспомнить, как целый батальон «полёг» на поляне, в леску или на берегу реки с надкусанными шеями, это получше любой пытки способствовало разговорчивости…

Николай Анохин ничуть не удивился преображению. Он знал, что в Дубовках «легенда номер два» не совсем человек, или совсем не человек: случай помог. Нынешний школьный учитель однажды засиделся на бережку реки Дубовки, которая и дала название городку, который поменьше прочих сёл будет. Темно, только звёзды да ущербная луна кое-как светят, но совсем не греют. Комары пищат, сова надсадно ухает, ища мышей, затаившихся в траве, а меж редкими деревьями бродит какой-то человек, сутулясь и насвистывая себе под нос. «Субъект» Анохина не заметил: стоя к Николаю спиной, шуршал в траве в поисках чего-то. «А, Степан Емельянович, это Вы!» — Николай узнал легендарный френч, освещённый лунным светом. А «легенда номер два» повела себя как-то очень странно. Степан резко обернулся, приник к земле, закрывая лицо рукавом. Но внезапно в воздухе между Анохиным и Емельянычем появилась чёрная тень, крупная, с таксу, задела рукав Степана и полетела прочь. А только-только показавшаяся из-за облаков луна услужливо высветила лицо «легенды номер два». В свете луны оно выглядело куда как антуражней, лаконичней и устрашающе, нежели в последних лучах солнца.

Анохин отпрянул, споткнулся о корешок, торчавший из земли, упал и застыл с разинутым ртом. Самые дикие мысли носились в голове Николая, вплоть до того, что инопланетяне вселились в Емельяныча. К счастью, все эти сомнения и мысли прогнал сам Степан. Поднявшись с земли, вздохнув и пожав плечами, тот протянул руку взмокшему Анохину: «Ну что, Коля, давай по маленькой дрябнем? А потом я тебе, так и быть, поведаю о делах моих присных да о жизни упырячьей. Ты только не боись, кровушки твоей мне не надо. Хватило мне лейкоцитиков с эритроцитиками за долгую свою годину». Дрябал, конечно, только Степан, ибо Николай капли в рот спиртного не брал. В ту ночь Емельяныч многое рассказал Анохину, очень и очень многое. Но не меньше осталось и тайн для кандидата исторических наук.

— А так ли уж тебе надо это знать, Коля? — Емельяныч перешёл на совершенно серьёзный тон. Такое бывало очень редко, по самым важным поводам. Даже когда грозила опасность или умирали друзья, Степан сохранял хоть чуточку смешинки в голосе. Но сейчас…

— Да, нужно. Там ведь — тайна, — Анохин погрустнел, но одновременно подался вперёд, всем телом, голова чуть-чуть приподнялась, глаза сузились, левая рука нащупывала ворот белой рубашки. — Я хочу узнать, что там было, что там происходит, почему люди больше не ходят туда.

— А зачем им туда ходить, Коль? В Седом лесу живут создания похуже, чем я. Всё-таки многое человеческое во мне сохранилось. Хотя, знаешь, именно тому месту посвящены первые мои воспоминания в своём новом облике. Там не место для людей, совсем не место. Кончается там людской мир, кончается.

— Почему? — Николай говорил с придыханием, он даже забыл дышать от волнения. — Что там такое?

— Мечты, Анохин, мечты. Ты встречаешь их там, то, чего ты более всего желаешь, к чему стремишься. Да только не каждый это выдержит: увидеть мечту без светлого облика, без прикрас и грима. Такой становится ещё не старая, но уже теряющая блеск в глазах актриса, сходя со сцены. Там, на подиуме, она — центр мироздания, дама сердца храбрых рыцарей, а едва спустившись со ступенек — простая женщина, далёкая от рассвета жизни, цветения молодости. Осмотришь ты её со всех сторон, прикинешь… Да и поди разберись, что правда, а что — вымысел твой. Хотя у всех по-разному бывает. Авось кому и явится мечта в окружении звёзд да роз, прекрасная, как радуга через мгновенье после дождя.

На Емельяныча что-то нашло: он никогда прежде с Николаем Анохиным не говорил так красиво, так по-старому. Куда-то делась вся его простоватость, исчез дубовский говорок, а голос налился внутренней силой.

— И там почти каждому, кто вступит в лес, предстоит как раз встреча с актрисой, сошедшей с подиума и смывшей грим. Это всё началось после боя между «зелёными» и белыми. Они разозлили хозяев леса, и те оградили свои владения ворожбой.

— Разве это под силу каким-то духам? — Степан долго пытался помочь Николаю поверить в существование леших и прочих духов. В упыря отчего-то Анохин уверовал очень и очень быстро. Может, помогло, так сказать, присутствие того самого героя сказаний в виде, которому бы и живые позавидовали.

— Это их лес. Они могут там почти всё. Почти, — Степан вздохнул. — В бою белых и «зелёных» сошлись две правды-мечты. И какая из них была слабей? Какая — сильней? Обе равны были. И неважно, кто за них боролся. С обеих сторон оказались люди из одной страны. Им суждено вечно драться за свою правду. Или свою мечту. Или свой сон. Они и не спят, и не бодрствуют, и не живы, и не мертвы. А кто зайдёт и не сможет выйти из леса — тот присоединится к вечной битве. Только нет там добра или зла, только две правды, которым никогда не победить одна другую.

— Ты сказал, что там люди встречают свои мечты. Все люди?

— Все, кто туда приходят.

— А что будет после их встречи? Человека и его мечты?

— Я точно не знаю. Может быть, ничего не произойдёт, посмотрят друг на друга и разойдутся. Может быть, человек там останется. Только однажды пришёл туда человека, и ушёл обратно. Правда, вышёл он совершенно иным, — голос Степана Емельяныча стал таким печальным, что не надо было пояснять, кто был тем единственным человеком.