Дмитрий Казаков - Сборник рассказов. Страница 6

— Да, — уныло кивнул Крегхр-Уб, и почесал лоб правой третьей рукой. — А надолго ли хватит запасов мяса на этой планете?

— На двадцать — двадцать пять миллионов оборотов нашей планеты вокруг солнца, или на тридцать — сорок пять миллионов оборотов этой планеты.

— На нашу жизнь хватит, — здраво рассудил Крегхр-Уб.

— Тогда за дело, — сказал Аргхр-Кр.

Планетный перемещатель легко скользнул туда, где на опушке паслось большое стадо диплодоков. Инопланетники летели решать свой вопрос выживания.

Дитя света

Странный мир, где обитателям ненавистен свет солнца. А в ярком небе этого мира парит таинственное существо, несущее гибель непредусмотрительным детям ночи.

Сумрак царит над городом, тихий, печальный, утренний сумрак. Но вот словно огненной кистью мазнули по туманному горизонту. Пламя за краем мира разгорается, словно невидимые великаны разожгли там костер, и лихо подкидывают в него огромные бревна. Огонь растет, приобретает форму полукруга, и вскоре становится видно, что земля беременна яйцом, огромным, огненным. И вот уже бремя успешно разрешилось, новорожденное пылающее колесо солнечного диска катится по небосклону.

Мне с крыши самого высокого здания в городе очень хорошо наблюдать за восходом. Солнечные лучи постепенно освещают город, проникают на узкие улицы, падают на приземистые, без окон, дома, заставляя их обитателей, которые наивно считают, что они, именно они хозяева этой земли, задергивать занавеси у дверей. Дабы ни единый луч ненавистного света не проник в жилище. Ибо сейчас мое время, мое и только мое. Дневные сторожа в плотных масках и мешковатых комбинезонах не в счет, ибо как они смешны в своих попытках проникнуть в недоступный им мир света.

Я всегда покидаю убежище перед восходом, дабы полюбоваться очередным возрождением светила, которому молюсь и прошу силы, а обитатели города проклинают, слишком ярок и жарок для них, детей ночи, свет его. Сейчас, как обычно, как каждый день, я прыгну вперед, прямо в бездну, и мягко полечу над городом, медленно планируя и греясь в лучах восходящего светила. Греясь, нежась, купаясь в прохладном, бодрящем воздухе утра, я буду выбирать, я буду долго и тщательно выбирать район для охоты. Буду решать, посетить ли мне бедные кварталы за рекой, что сейчас исполинской змеей серебрится прямо подо мной, или же полететь к горе, к жилищам аристократии. В бедные дома проникнуть легче, но пища там дурна и плохо насыщает тело. В дома знатных проникнуть тяжелее, но там я могу получить лучшую пищу, которую только можно себе представить. Вкусив ее, я становлюсь сыт и силен, и несколько суток могу не выходить на промысел, не боясь голода.

Солнце сегодня сияет ярко, туч нет, и я решаюсь. Какие могут быть преграды для меня, рожденного свободным? Пусть будет квартал на холме, на самой его вершине. Предвкушение приключения щекочет мне сердце, и я заливисто смеюсь прямо в небе, сумасшедшей птицей кувыркаясь в небесной лазури, которую не видят, просто не способны увидеть существа, что спят сейчас внизу, спят и дрожат от страха, видя во сне меня.

Приземляюсь на крышу дома на перекрестке, осматриваюсь. Сторожей поблизости нет, но у особняка, что мне приглянулся, большого, из розового камня, наверняка есть своя стража. Бесшумно планирую, облетая дом по кругу. Никого, ага, вот. В будке у входа дремлет, опершись на дубину, здоровенный детина. Что дремлет — видно по позе, лицо его закрывает плотная маска, тело — в плотном комбинезоне. Мягко, словно перышко, опускаюсь на землю рядом с будкой. Охранник не слышит меня. И лишь когда безжалостные руки срывают с него маску, и ослепительный, обжигающий свет бьет прямо в глаза, он просыпается, пытается крикнуть, но поздно. Бесформенным кулем рушится тяжелое тело на землю. О, нет, я его не убил. Зачем? Его пища мне не интересна, он лишь преграда на пути к цели. Я его усыпил, и он будет крепко спать до самого захода.

Дверь заперта, на ней обнаруживаются полосы священного дерева Ух, что, по преданиям, смертельно для подобных мне. Ох уж эти мне глупые суеверия! Легко прохожу сквозь толстые доски, сквозь занавес за ними. В доме тьма, в которой плохо вижу уже я. Щелкаю пальцами, клубок пламени возникает из ничего, и маленьким солнцем повисает над головой. Осматриваюсь, широкая лестница ведет наверх, к жилым покоям, как и во всех богатых домах. Никакого разнообразия, слабовато с фантазией у порождений тьмы.

Ни одна ступенька не треснула под ногами, пылинка не шелохнулась. Много дает свет своим детям. Коридор, двери. За этими дверями спят те, кто сегодня отдадут мне свою пищу. Один, может два. Но сначала надо осмотреться. Заглядываю сквозь дверь в одну из комнат. На широком ложе раскинулись двое — пожилая пара. Да, не лучший выбор. В следующей комнате спит могучий мужчина, от храпа дрожат стены, и колеблется полог над кроватью. В третьей-девушка, нежная, трогательная, губки приоткрыты. В неверном свете огненного шара она показалась даже красивой, но я знаю, выведи ее на солнце, вся красота исчезнет, сдутая бесстрастным светом, станет видна серая кожа, огромные, ужасно огромные глаза. Брр! Но для меня — в самый раз.

Уменьшаю шар примерно вдвое. Подхожу, легко, без шума, откидываю одеяло. Словно любовник, нежно отодвигаю воротник сорочки, обнажая шею и часть плеча. Азарт охватывает меня. Голод, словно дикий зверь, вырвавшийся из клетки, толкает меня: действуй, быстрее, быстрее! Тихо смеюсь, наклоняюсь, одним укусом прокусываю кожу ночного создания. Жду. Слюна с моих клыков проникает в кровь жертвы и усыпляет ее. Девушка, что вроде заворочалась от моих прикосновений, вновь расслабляется, засыпая очень крепко. Улыбается во сне, я смеюсь еще раз, хотя очень трудно смеяться, сомкнув челюсти на шее жертвы.

Надкусываю сильнее, делаю первый глоток. Вот она, пища! Кровавый поток омывает горло, течет по пищеводу, освежая, словно вода по пустыне. Тепло разливается по телу, блаженное тепло сытости. Сосу и сосу, тихо и осторожно. Лишь через час отрываюсь от источника, глажу ранку пальцами. И она закрывается, зарастает мгновенно. На шее девушки остаются лишь две небольшие точки, словно от уколов древесным шипом. Вечером девушка проснется со слабостью, будет жаловаться на жажду и головную боль, а через два дня умрет. После моих укусов не выживают. Но мне все равно, они лишь пища. Тяжелый, сытый, медленно поднимаюсь, просачиваюсь сквозь дверь.

Улица встречает солнцем и щебетанием птиц. Незадачливый страж громко храпит, ноги его в толстых обмотках торчат из будки. Взлететь удалось лишь со второй попытки, и медленно, переваливаясь с боку на бок, словно толстый гусь, лечу к убежищу. Там, там прячусь я, когда темно, когда я плохо вижу, когда не могу летать, и столь беспомощен, что до сих пор удивляюсь, как эти дуралеи не поймали меня за те пятьсот лет, что я пью их кровь. Капелька крови срывается с одного из клыков. Я улыбаюсь, капли — не жалко, особенно после столь сытной трапезы…

Дорога чудес Вальхалла

Профессор истории Тиггз славился своей пунктуальностью, доходящей до занудства, и глубоким интересом к истории, переходящим в пренебрежение к жизни окружающих. Но вот в его руки попала старинная кулинарная книга, и это событие преобразило жизнь профессора.

Вся жизнь представляет собой алхимический процесс; разве мы не занимаемся алхимией, приготовляя себе пищу?

Парацельс

Профессор Веспасиан Тиггз шел домой. Он имел обыкновение поступать подобным образом по завершении рабочего дня в университете. Маршрут профессора был утвержден раз и навсегда много лет назад — по неширокой Букингем-стрит, затем, через перекресток, к обсаженному липами бульвару Виктории. Пройдя бульвар, Тиггз всегда останавливался на площади Ватерлоо, чтобы покормить голубей, и только затем отправлялся к почтенному трехэтажному дому, где, собственно говоря, и жил.

Изменения в эту устоявшуюся траекторию мог внести разве что катаклизм масштаба падения метеорита или извержения вулкана. Но подобного в окрестностях давно не случалось, и жители Букингем-стрит и бульвара Виктории сверяли часы по сухощавой, облаченной в неизменный костюм песочного цвета, фигуре профессора.

Опираясь на трость, он каждый вечер проходил мимо одних и тех же окон, и добрые городские обыватели, любящие традиции, как и все англичане, гордо показывали на него гостям.

— Вот! — говорили они. — Наш профессор! Ходит вот так уже сорок лет! Его еще мой отец, да что там, дед, застал!

— Да, потрясающе! — соглашались гости, глядя на разрумянившегося то ли от чая, то ли от вранья хозяина, и спешили налить себе очередную чашку, взять печенье, пирожное или тост, намазанный маслом…

Менялся путь профессора только единожды в неделю, по пятницам. В этот день Веспасиан Тиггз, выделив достаточное количество раскрошенной булки голубям, неизменно заходил в букинистическую лавку на площади Ватерлоо.