Николай Басов - Тотальное преследование Страница 6

Все это вызывало сложные чувства. С одной стороны, неплохо, что эти самые захватчики-мекафы кого-то подкармливают, с другой – было абсолютно ясно, что те нации, которые им не покорятся, будут распылены до потери какой-либо национальной идентификации… Такой новый термин был введен комментаторами – распыляться. Что он обозначал, было, в общем-то, понятно, но уж очень неприятным он казался по отношению к живым людям, к целым человеческим культурам… Или даже ко всей человеческой цивилизации разом.

Через неделю после установки телевизоров, поздней ночью, когда и смотреть-то его осталось человек двадцать, не больше, вдруг показали Японию. Некогда цветущая, высокотехнологичная по человеческим меркам страна обратилась в руины. Камера прошлась по знаменитым небоскребам Токио – они были разрушены. Потом показали какой-то автомобильный завод: роботы, некогда живо собиравшие машины для всего мира, теперь застыли, лишь один безумно и бесцельно крутился, ничего при этом не собирая, без малейшего смысла – нелепая конвульсия всего прошлого, привычного людям мира. А потом возникла картинка старого японского, может, еще самурайского замка, с высоким каменным цоколем и странно устроенными крышами… Он выгорел изнутри, только стены и внешняя оболочка остались, и почему-то каждому было ясно, что людям в нем больше жить не придется.

Ожидание в накопителе затягивалось и в какой-то момент стало невыносимым. Том, которому было проще, чем другим, потому что он был все-таки еще слаб и не очень торопил события, стараясь выздороветь после удара из непонятного оружия красномундирных, столкнулся с тем, что люди в прямом смысле стали сатанеть. Кто-то предлагал броситься на охрану и погибнуть, но, может быть, при этом кому-то повезет сбежать. Кто-то просто хотел погибнуть, чтобы не видеть того, что с людьми произошло…

Но самый необычный способ не примириться с произошедшим придумал майор батальона, где служил Том. Однажды он попробовал самосжечься – и где он столько масла и автомобильного бензина отыскал? Его довольно успешно загасили и увезли куда-то лечить, хотя зачем он захватчикам нужен, осталось непонятно.

В середине марта, нежданно упавшего на эту землю теплым солнышком, капелью от тающих в дневные часы сосулек и робким обещанием несбыточных теперь надежд, в лагерь прибыла изрядная команда каких-то спецов, которые привезли несколько грузовиков невиданного прежде оборудования. Даже разгружать эти ящики пленникам не позволили, все сделали красномундирные.

Что удивительно, этими людьми, затянутыми в специальные комбинезоны захватчиков, которые вообще позволяли выжить чуть не в любой мороз, командовал тот самый Зураб, с которым Том уже был знаком. Он попробовал переговорить с Зурабом, чтобы узнать, что же с ним случилось тогда, в их последнем бою у неизвестного городка, и даже пару раз дожидался того перед столовой, когда присоседиться к сытым и довольным охранникам было проще всего, но Зураб оставался недоступен. Или заважничал, или на самом деле сделался начальничком, позволяя себе покрикивать на простых солдатиков, которые – по рожам было видно – лишь недавно перешли в армию победителей. И еще он всегда грозно хмурился, словно знал что-то, недоступное остальным.

Тогда же примерно по лагерю пошли слухи – или не слухи, а шепотки, тот самый дым, который без огня не бывает, – что привезенное оборудование предназначено для опытов над людьми. Называлось это «смещать мозги», но что значило на самом деле, никто толком не знал. Только ожидали, разумеется, самого плохого, чего-нибудь вроде зомбирования, или того хуже – превращения в натуральных живых роботов, которые, опять же по слухам, долго не живут. В общем, выходило, что следует бежать.

Тут-то вдруг Зураб и сделался почти нормальным, знакомым, даже пару раз отводил кого-нибудь в сторону и расспрашивал о разном. Том заметил, что после разговоров с Зурабом многие начинали его сторониться. Но Тома это пока не касалось, он держался наособицу и даже подумывал, что если уж уйдет в побег, то в одиночку, никого за это дело не агитируя. Потому что, как само собой получилось, стучали многие, а гадать, кто друг, а кто уже не очень, не хотелось.

В лагере же вообще сплоченных, тесных групп было немного, каждый пытался держаться самостоятельно – такое было настроение, и так было спокойнее. Нет, люди, разумеется, переговаривались между собой – куда ж от этого деться, если неделями напролет приходилось видеть одни и те же рожи, – но существенно, по душам никто разговаривать не пробовал. А если какие-то группы все же устанавливались, мекафы их довольно быстро засекали и разбивали разными способами, иногда же часть людей вообще увозили из лагеря, чтобы не возникло каких-либо хлопот.

А потом Тома как-то ночью взяли прямо в кровати, когда он спал, и сунули в карцер. Причем тащил его именно Зураб с тремя другими красномундирными. Даже поколотили немного, но не сильно, хотя одно ребро, кажется, все же сломали. В карцере Тому устроили «музыкальную шкатулку», и это оказалось совсем не то же самое, что звеневшие постоянно «колокольчики» перед столовой, а гораздо хуже, Том даже пожалел, что не сбежал, – лучше уж замерзнуть в лесу или умереть от голода, только бы не слышать этого многотонального воя… И опять же довольно неожиданно все кончилось.

Его вывели, позволили принять горячий душ, переодели в новенькую робу, выдали чудное белье, на ощупь будто сделанное из обычной бумаги, но плотное, как сатин, нежное и вполне гигиеничное. Выдали такие же странные, как бы бумажные кроссовки на липучках и повели, еще распаренного, к самому страшному корпусу, где и проводились опыты над людьми. Том не захотел сам входить в двери, но ребята Зураба были сильнее, и было их больше. Они втащили его и заперли в какой-то кокон, вроде округлого гроба, в котором можно было только стоять навытяжку. Том все еще дергался, в душе прощался с собой прежним, с привычными мыслями, чувствами, воспоминаниями…

– Зря нервничаешь, парень, – вдруг заговорили встроенные в кокон на уровне головы динамики. В произношении чувствовался акцент. – Это мешает, попробуй успокоиться.

– Ага, я успокоюсь, а ты меня… – и только проговорив все это, Том понял, насколько глупо звучат его слова. Если эти живодеры захотят, они все равно все сделают, успокоится он или нет.

– Вот и правильно, – одобрил непонятный голос. – Думай о том, что мы можем сделать с тобой… Только ничего плохого с тобой пока не произойдет.

– «Пока» или «не»? – спросил Том, но уже отговариваясь по инерции, внутренне сдавшись.

Так он впервые попал под «загрузку». Он ничего еще не знал и ни на что хорошее не рассчитывал. Позже Том не раз вспоминал этот свой первый сеанс – недолгий, минут на пять-семь. Пробовал даже посмеяться над собой, но… не получалось. Уж очень было страшно лишиться себя, сделаться другим или вообще превратиться в биоробота – эдакую одушевленную вещь, предназначенную неизвестно для чего и даже принадлежащую неизвестно кому.

Верх этого кокона несильно и слегка усыпляюще гудел, но Том решил ни за что не спать и напрягся больше, чем если бы ему насильно стали сверлить зубы. Но ничего ужасного не происходило. Так, мелькало что-то перед глазами, какие-то пятнышки света, принимающие неожиданно знакомые формы: деревья, рабочий стол в КБ на верфи, дома, Невеста… Какие-то волны стали бить в его уши, словно он лежал на берегу моря… Он сделался ватным и слабым. Если бы его сейчас попросили поднять килограммовую гирю, он бы не смог.

А потом вдруг его выволокли из кокона ребята в чистеньких темно-зеленых халатах, в каких хирурги еще до Завоевания делали операции. Только это была настоящая ткань, не суррогат, который выдали Тому. И были «хирурги» вполне доброжелательны, только лица у них скрывали почти ку-клукс-клановские маски, хотя и не остроугольные, но с такими же прорезями для глаз и ниспадающие до груди. Но это Тома уже не волновало, на время он разучился волноваться.

Безвольного как куклу, его усадили в кресло, позволили устроиться поудобнее, и лишь тогда Том понял, что до него доходит уже не музыка и не механический гул, а чья-то совершенно незнакомая речь. Он и не знал, что можно так говорить – гладко, без интонаций, с равномерными повышениями и понижениями, иногда то ли посвистывая, то ли свистяще прищелкивая.

Один из замаскированных «хирургов» все время кивал, но ничего не говорил, лишь действовал, как и двое его ассистентов. На этот раз они Тома даже не привязали к креслу, устроили и отошли за какие-то пульты… И вдруг он понял, что прежде, когда был в коконе, с ним говорил тот самый, главный, который теперь командовал всеми остальными… Может, это и был мекаф?

И находился он совсем неподалеку, Том был в этом уверен – уж очень точно с ним управлялись. С ним опять что-то стали делать, только он не подготовился на этот раз. Никаких невнятных образов у него не возникало, зато Том осознал, что может соображать лучше, чем прежде, очень точно и ясно, можно сказать, чисто. Только направлено его мышление оказалось куда-то вбок, не на происходящее, даже не на него самого, а во что-то абстрактное.