Олег Верещагин - Воля павших Страница 6

Так вот, эта картина… Над бескрайним лесом горит алый закат. Холм, увенчанный каменным столбом с полустертыми загадочными знаками. Около столба – группа ребят и девчонок, все – в современной одежде, один – с бумбоксом на плече… но у всех средневековое оружие, в основном – мечи. Стоят и задумчиво смотрят на закат, на солнце, уходящее за лес, левее которого – еще два маленьких диска, белесый и зеленый, оба поменьше Луны. Вадим ничего не объяснял – просто подарил мне эту картину… За год до этого я прочитал «Нарнию» Клайва Льюиса и час-то (сам от себя скрывая эти мечты: они казались мне детскими!) представлял себе, как оживает все, нарисованное на картине. Оживает… и можно, перемахнув обрез рамы, отправиться исследовать бесконечный лес с пятнами озер, отражающих закат, спускаться по жилкам далеких рек к морю, которого нет на картине, но которое, конечно, есть где-то там, за ее краем, где лежит большой и неизведанный мир… Я завидовал тем, кто был нарисован на полотне. У них впереди был весь мир.

Вадим знал, что мне дарить.

Сидя в кресле, я пытался понять, почему мне так грустно. Как будто я расстаюсь со всеми этими вещами! Это ведь ерунда, я их увезу с собой на новую квартиру – в новый дом – и там, если придет фантазия, могу расставить их в том же порядке, что и здесь…

И все-таки я понял. Я оставлю тут то, что увезти нельзя. Двор оставлю. Парк. Улицу, остановку на ней, стадион, знакомых. Ко всему этому я привык – и как раз всего этого с собой не взять.

Уезжать не хотелось.

Дотянувшись до центра, я толкнул в него диск «Hay», и Бутусов негромко запел для меня:

Последний поезд на небоОтправится в полночьС полустанка, укрытогоШапкой снегов.Железнодорожниквернется в каморкуи уляжется в койку, не сняв сапогов…

Надо было позвонить Вадиму, и я, не дослушав песни, поднялся, набрал его номер. Довольно долго никто не подходил, потом, когда я уже собирался класть трубку, гудки прервались, и как раз Вадим, фыркая, как бегемот, откликнулся:

– Ага!

– Хайль, – поприветствовал его я и тут же перешел к делу: – Вад, ты не подъедешь сейчас к нашему кафе?

Кажется, он что-то почувствовал в моем голосе, потому что, секунду помедлив (на заднем фоне шуршала вода в ванной), коротко ответил:

– Буду.

«Нашим кафе» мы называли небольшую забегаловку «Петербургер» недалеко от стадиона «Динамо», куда часто «забегали» (отсюда и «забегаловка») после возни с лошадьми и скачек. От моего дома до «Петербургера» было минут пять ходьбы. Вадим жил дальше, ему нужно было добираться на транспорте, поэтому я, устроившись за столиком – тут они были стоячие – и заказав себе фирменный «петербургер» и колу, уставился в большущее окно, через которое хорошо можно рассматривать теплую зеленую улицу.

Впрочем, улицы я не видел. Я думал про странный выверт происходящего.

Деда я помнил очень плохо. Да нет. Не помнил вообще, только фотографии видел. Когда отец не захотел идти по его стопам и ушел служить просто в армию, дед рассорился с моим отцом насмерть, не желал ни видеть, ни слышать его, его жену и своего внука – меня. И у нас в семье про него говорили не очень охотно.

Дед всю жизнь прослужил в спецслужбах. Причем начинал еще тогда, когда ФСБ было не ФСБ и даже не КГБ, а НКВД. Был дед в больших чинах и, выйдя в отставку – довольно рано, как это всегда бывает у военных, – поселился в своем доме на Эльдорадо, в практически безлюдном месте. Раньше это была его же дача, но дед превратил ее в постоянное место жительства, а в город почти не приезжал.

И вот теперь он умер.

Не скажу, чтобы я был расстроен или хотя бы огорчен. Все умирают, а дед был практически чужим человеком. Просто, когда я вспомнил, кем он был, во мне впервые шевельнулась положительная эмоция, связанная с переездом. Интересно же посмотреть дом, в котором безвыездно жил секретный агент! Черт его знает – может, там осталась масса любопытных вещей…

Додумать эту мысль я уже не успел.

Вадим, наверное, прошел дворами, потому что перед окном «Петербургера» он не появлялся, а сразу возник в дверях кафе, крутя головой в поисках меня, – одетый в свои обычные штаны от «ночки», кроссовки, черную тишотку с портретом Милошевича и надписью по-русски: «Янки, гоу хоум!» на груди. Я поднял руку, и мой друг, улыбнувшись, махнул в ответ, уже лавируя между столиками.

– Ну хайль. – Он пожал протянутую мою ладонь и оперся локтями о стол, глядя на меня своими странноватыми, серыми с золотыми искрами глазами, от которых девчонки обмирали и начинали складываться в штабеля у его ног раньше, чем Вадим открывал рот.

Я молча пожал крепкую ладонь. По телику, установленному над стойкой, «знаток русской кухни известный повар Владимир Соколов» рекламировал майонез «Кальве», и я в который раз подумал, что Соколов дурак – в традиционной русской кухне отродясь не было майонеза… Дурацкая мысль означала, что я боюсь разговора с Вадимом, поэтому я отвел взгляд от экрана и решительно сказал:

– Вад, я уезжаю…

…Мы дружили столько, сколько были знакомы, – последние пять лет. Почти пять. Взрослые посмеются над этой цифрой. Но для нас это треть жизни. Лучшая треть – самая интересная, самая веселая… Вадим не перебил меня ни разу. А я ни разу не отвел взгляд. Очень хотел этого и не отвел.

Когда говорить стало нечего и я умолк, Вадим опустил глаза. Он, оказывается, уже давно крутил в пальцах мой пустой бокал из-под колы – прокатывал снова и снова по его краю оставшуюся на дне капельку. Сейчас эта капелька выскочила на пластик стола, и Вадим, бесшумно поставив на нее стакан, поднял голову:

– Значит, в лагерь не поедешь? – обычным своим голосом спросил он. Как будто ничего не произошло.

– Отец сказал – мотоцикл купит, – вместо ответа пробормотал я. – Тут всей езды – на четверть часа… Долго приехать, что ли?

Вадим кивнул. И он, и я понимали – долго. Мы учимся в разных школах. Просто ради встреч с ним не наездишься. Значит, мы сможем видеться только на «Динамо». И уже не забежишь друг к другу после уроков, не отправишься вместе на лодочную станцию, или в парк, или в кино с девчонками из его дома… Понимаете, нельзя дружить по-настоящему на таком расстоянии. Даже если очень хочется. Да и в лагерь я в самом деле не смогу – с переездом будет куча хлопот, отец не справится, даже если возьмет парней из фирмы, а их и нельзя надолго снимать с работы…

– Ты тоже будешь ко мне приезжать, – сказал я. – Родаки не будут против.

Это тоже была правда – Вадим нравился и матери, и отцу. Он это тоже знал и кивнул:

– Ага, буду… Помнишь, как в прошлом году мы с тобой маньяка поймали?

Я невольно заулыбался – эту историю я помнил хорошо, даже слишком, потому что выслеженный от вечернего безделья Вадимом маньяк, которого мы заперли в котельной, оказался новым сантехником. Он не обиделся и даже с тех пор всегда здоровался с нами при встрече… Я кивнул, совсем уже было хотел сказать, что помню, но Вадим вдруг оттолкнулся от столика и негромко сказал:

– Ну давай. Счастливо, – повернулся и пошел к выходу. Не оборачиваясь пошел, а я глядел ему в спину, и мне было страшно обидно, словно Вадим ни за что меня оскорбил – и страшно стыдно, как будто это я был виноват в том, что мы вот так разъезжаемся. А около входа он повернулся и сказал: – Не ходи за мной.

И быстро вышел.

Миру вокруг нас плевать, есть мы или нас нет.

Я подумал так, стоя около садовой ограды. Она была из посеревших слег, надежно притянутых проволокой ко вкопанным в землю столбикам-опорам. Пара столбиков – совсем свежие, недавно смененные. Дед сменил. Может быть, в тот самый день.

Непроизвольно вздохнув, я оглянулся. День был пасмурным, но теплым, сад зеленел, над какими-то цветами жужжали пчелы, в траве копошилась разная насекомая мелочь. Из-под густых кустов крыжовника пахло сырой землей. На тропинке, уводившей вниз по откосу в полусумрак речного берега, сидел и умывался здоровенный рыжий котище.

Этот сад посадил и вырастил дед. И работал в нем каждый день. В нем и умер, в нем его и нашел почтальон. Ну и что?

Ничего вокруг не изменилось. И, может быть, так же сидел и умывался, глядя на мертвого хозяина, этот кот.

– Пош-шел! – заорал я, и кот электрической искрой порскнул в кусты. Я сплюнул и зашагал к дому.

Дом стоял посреди большого сада. Парадной дверью на тропинку, ведущую к калитке, открывавшейся на грунтовку; черным ходом – на спускающийся к реке склон. Около этой, задней, двери стоял колодец-журавель с привязанным гусеничным траком для противовеса, хотя в доме были водопровод, газ и газовая колонка для нагрева воды.

Сад занимал не меньше полугектара. Дом в саду был просто-напросто неразличим, хотя строили его в шесть окон по фасаду и в два этажа. Точнее, в два с половиной – эта «половина» называлась «мезонин» и раньше, говорят, была популярна, как рыцарские башенки на новорусских особняках. Последние десять лет – после смерти бабушки – дед жил в этом огромном домище один.