Алексей Гравицкий - Путь домой Страница 8

Двери на лестницу покорежило. Какие-то просто попадали, оставив деревянную труху на вывернутых петлях. На лестнице было грязно, пыльно и гулко. Глухо стучали мои шаги. Глухо колотилось сердце.

Пока добрался до двенадцатого этажа, дыхание сбилось окончательно.

Ковровая дорожка на полу из красной превратилась в серую. Света не было, электронные замки на дверях не работали. Знакомые номера, за полторы недели отдыха ставшие почти родными, нашлись быстро.

Вот мой 1212, вот Олежкин 1214. Двери рядом. Тринадцатого номера между ними нет. В отеле вообще нет ни одного тринадцатого номера и даже тринадцатого этажа: за двенадцатым сразу идет четырнадцатый. Такая хренька.

Я подбежал к четырнадцатой комнате. Закрыто.

Олежка должен быть в номере. Должен. Обязан. Он остался в отеле, снял шлюху и, даже если бы проснулся посреди этого хаоса, не поперся бы искать меня непонятно где. Дождался бы.

— Олег! — позвал я.

Тишина. Мысли прыгали, как встревоженные белки. Что же ты не отвечаешь, дружище? Я ударил плечом в дверь. Хрустнуло.

— Олежа!

Со второго удара створка провалилась внутрь, я кувырнулся за ней следом и едва удержался на ногах посреди коридора. Дверь в санузел была закрыта, зато номер с распахнутым балконом и огромной кроватью просматривался на ура.

Здесь тоже было пыльно и грязно. Но грязь и пыль прибило и размыло водой захлестывавшей не один год через балкон. Кроме разводов обычной грязи остались белесые разводы от бетонной пыли.

На провалившейся кровати высилась груда бетонных осколков.

— Олежка, — горло перехватило, и имя приятеля я почти прошептал.

На негнущихся ногах прошел в комнату.

В потолке над траходромом зияла дыра. Перекрытие тут не выдержало атаки времени, а может какого-то природного катаклизма. Кто знает, какие землетрясения и цунами здесь гуляли, пока я спал…

Под кучей бетона на кровати были люди. Не сейчас. Давно. Очень давно.

Я подавил желание броситься к завалу и начать бесполезные и ненужные попытки его разгрести. Медленно опустился на пол возле кровати.

Олежка никуда не делся из номера. Он заказал шлюху. Потом отключился вместе с ней…

Он дождался меня в этой чертовой отельной комнате, которая по всем законам должна была носить тринадцатый номер. Вот только он не проснулся. Умер под обломками вместе со своей одноразовой подругой.

Из-под груды бетона торчали сцепленные в порыве страсти руки. Кисти рук. Кости…

Во всяком случае, им было не плохо, в отличие от меня.

Я сидел на пыльном грязном полу в номере с рухнувшим потолком и двумя трупами. Один, в чужой стране. И вокруг происходило непонятно что. Уже произошло…

Примерно в этом месте я замолчал и уставился в костер. Говорить не хотелось. Воспоминания об Олеге разбередили рану, которую я давно считал затянувшейся. Нет, конечно, сейчас было не так пусто и горько, как тогда, когда я сидел на полу в номере и каждой клеточкой ощущал, что единственная нитка, связывающая меня с домом, оборвалась, но все равно чувствовал я себя паршиво.

Говорят, человек, который не может отпустить умершего, эгоистичен. И душа у него болит якобы не оттого, что ему жаль близкого, а оттого, что ему жаль себя. Как он будет без покойника дальше?

По-моему, это ерунда. Ведь живу же я дальше. Спокойно живу. А Олега нет. И не будет. Не будет молодого крепкого жизнелюбивого мужика. Подкаблучника, вырывающегося из-под каблука, чтоб пуститься во все тяжкие, но всегда возвращающегося обратно под каблук. Дурного, но в сущности хорошего. Он никогда больше не снимет авторское кино, о котором мечтал. И мечтать не будет. И даже очень плохого рекламного ролика он больше никогда не снимет. Жалко.

Жалко не себя, а его. А еще его жену и ребенка, которым без него никуда. И мать-пенсионерку. Хотя в новых реалиях есть у тебя пенсия или нет — без разницы.

Хорошо, что у меня никого нет. Родители умерли, семья не сложилась.

Хорошо Боряну, который не полетел с нами, а остался подписывать договор. Он рядом с матерью и рохлей-братцем.

И мне, и Борису в какой-то степени повезло. А Олегу и его семье — нет.

Я сердито сплюнул и повернулся к слушателям. У костра, что разожгли недалеко от жилища Фары, собралась группа человек в двадцать. Здесь были особы приближенные, избранные, так сказать. Другие жители кремля сидели у других костров. А кого-то и вовсе загоняли в бараки в приказном порядке. Тем, кто с утра пойдет расчищать склоны от растительности или ловить рыбу, ни к чему сидеть и травить байки.

Мы со Звездой попали к самому главному костру. Но только на этот вечер. Такая традиция здесь сложилась, привилегия для пришлых из червоточины. Так мне объяснили еще днем.

После того, как я вышел от Фарафонова, нас повели по ключевым точкам кремля. Сперва на «склад», где Звездочке пришлось оставить рюкзачок с нехитрыми пожитками, которых у нас после последних стычек осталось всего ничего. Зато вместо нужных и не очень вещей, нам выдали куртки. И хотя воздух прогревался на глазах, это было кстати. Правда, насколько кстати, стало понятно только к вечеру.

Потом мы познакомились с местной «столовой», где нам наплескали по паре половников рыбной похлебки. Рыба — единственное, чего в кремлевской общине было в достатке. Ловили ее тут же, в Волхове, прямо у кремлевской стены. Рыбы за три десятка лет без людей расплодилось много, как и прочего зверья. Это я заметил еще в Таиланде.

На выходе из местной жральни нас караулил Толян, который сообщил, что до вечера свободен и покажет нам здесь всё. Любезность Толяна распространялась большей частью на мою тайскую подругу. Он активно клеился, и уже через десять минут стало окончательно понятно, в честь чего парень освободил себе половину дня.

Звезда улыбалась, мяукала что-то. Толян ей явно нравился. Я оказался третьим лишним, но избавиться от меня в сложившейся ситуации было невозможно. Оставалось набивать Толику оскомину своим присутствием и бесконечными вопросами. А их скопилось немало. И если их не стоило задавать Фаре, то Толяну можно было запросто, чем я и пользовался без зазрения совести.

Так я выяснил, что кремль Великого Новгорода после пробуждения делили между собой два конкретных пацана, но когда дело дошло до поножовщины, второй слился, потому что Фара крут. За Фарой сила. Правда, бараны этого не понимают, но кто их, баранов, спрашивает?

Толян сыпал корявеньким жаргоном. Баранами он называл тех, кто жил в кремле на правах черни, работал за пайку и имел минимум свободы. Таких было большинство. Считаться с ними Толян не считал нужным.

«Фара их кормит, одевает и защищает. Без Фары они бы загнулись», — объяснил он. То, что силами этих людей кормится, одевается и защищается и Фарафонов и все его окружение, в голову Толяну не приходило. Намекать ему на это я поостерегся. До вечера я должен был вести себя тише воды ниже травы. Именно вечером решалась наша судьба. Так сложилось.

По местной традиции всякий пришедший из червоточины в первый вечер допускался к костру Фарафонова и выступал в роли шута, или Шахерезады. От того, какие байки он травил, зависело будущее. После первого вечера можно было с равным успехом как остаться у правительственного костра на привилегированном положении, так и получить клеймо барана и отправиться выполнять черновую работу за пайку.

Я планировал уйти.

— А дальше что? — хриплый голос Фары вернул меня в реальность.

Я отвел взгляд от костра.

— Дальше… Пару дней в отеле поторчали. Потом один крендель пришел безумный. Рассказал про стену светящуюся в джунглях, мол, там люди пропадают. Чего-то про духов плел.

— В духов веришь? — с усмешкой спросил кто-то из сидящих рядом с Фарой.

— В духов я не верю, а светом заинтересовался. Ну и пошел. Звезда со мной увязалась. До сих пор не понимаю почему.

— Любит она тебя, — раздался за спиной женский голос.

Я обернулся, чтобы ответить и подавился словами.

Она была невероятно красива. Высокая, стройная, молодая. С умопомрачительными формами и золотистыми волосами. В глазах ее плясали черти, а когда улыбнулась, на щеках появились очаровательные ямочки.

— Яна, иди сюда, — хрипло приказал Фарафонов.

Девушка легко перепрыгнула через бревно, на котором я сидел, подошла к хозяину кремля и послушно села рядом.

Я попытался отвернуться, но взгляд к Яне притягивало словно магнитом. На нее хотелось смотреть бесконечно долго. Ей хотелось любоваться.

Фара поймал мой взгляд, недобро оскалился.

— Что, опять со свету ни хрена не видишь?

Я поспешно отвел глаза. Сказал для всех, отвечая Яне:

— Это невозможно. Между нами ничего нет и быть не может.

Я огляделся по сторонам, Звездочки в пределах видимости не наблюдалось.

— Кстати, где она?

Оскал Фарафонова стал шире.