Гарри Тертлдав - Флот вторжения Страница 8

Джерома Джоунза это не убедило:

— «Юнкерс-86» — всего-навсего «ящик», сделанный джерри. Да, у него хороший потолок, но он медлителен, и если его засечь, то сбить не составляет труда. Это тебе не супермен из американских комиксов, который двигается быстрее Летящей пули.

— Знаю. Я не об этом. Мы не можем увидеть самолет на такой высоте, даже если он там есть. А если он еще и движется с такой скоростью, то даже корректировщик с биноклем не успеет его как следует рассмотреть. Нам нужны бинокли, соединенные с радаром, чтобы точно знать, куда смотреть. О, проклятие! Опять эта чертовщина… Они странно ведут себя.

— Да, слишком странно, — согласился Гольдфарб, уставившись в экран и мысленно переводя пятно в изображение самолета. — На сей раз они движутся медленнее обычного.

— И их больше. Намного больше, — сказал Джоунз. Он повернулся к Гольдфарбу. В зеленом сиянии катодной трубки любой человек выглядит крайне странно, но сейчас напарник Давида казался особенно бледным и щеточка его усов была единственным пятном на худом, заостренном лице.

— Давид, мне кажется, что это никакие не помехи в цепи. Они — настоящие.

В его голосе Гольдфарб впервые уловил нотки страха.

Глава 2

Жуткий голод терзал Мойше-Русси. Он-то думал, что постные дни и посты, предшествующие великим праздникам, научили его переносить голод. Однако они подготовили его к жизни в Варшавском гетто не более, чем изображение озера может научить человека плавать.

Он перебегал от одного затемненного участка к другому, и длинное черное пальто болталось на нем, как кусочек ночи. Прошло уже немало времени после наступления комендантского часа, который начинался в девять. Если какой-нибудь немец увидит его, Мойше проживет ровно столько времени, сколько будет развлекаться палач. При каждом вдохе страх раздувал ноздри, заставлял большими глотками втягивать зловонный воздух гетто.

Но голод был сильнее страха; к тому же жертвой немцев можно было оказаться и в любое другое время дня и ночи. Всего лишь четыре дня назад нацисты напали на евреев, которые пришли в здание управы на улице Лешно, чтобы уплатить налоги, немцами же установленные. Нацисты ограбили евреев, взяв не только то, что, по их утверждениям, те были должны, но и забрав все, что оказалось у них при себе и на себе. Грабеж сопровождался ударами и пинками, как напоминание евреям о том, что их ждет в дальнейшем.

— Мне такого напоминания не требуется, — прошептал Русси.

Он был коренным жителем Волынской улицы и находился в гетто с тех пор, как Варшава сдалась немцам. За два с половиной года не многие уцелели в этом аду.

Мойше задумался о том, сколько еще сможет протянуть. До сентября 1939 года он был студентом-медиком, а поэтому легко мог поставить себе диагноз. Шатающиеся зубы и рыхлые десны предупреждали о приближении цинги, плохое зрение в темноте означало недостаток витамина А. Понос мог иметь добрый десяток причин. А истощение вообще не нуждалось во врачебном диагнозе. Сотни тысяч евреев, скученных на четырех квадратных километрах, были знакомы с этими симптомами.

Крадущиеся движения Мойше сделались еще более осторожными, когда он оказался около стены из красного кирпича. Она вдвое превышала человеческий рост, а поверху тянулась колючая проволока, дабы удержать дерзкого смельчака от попытки перелезть на другую сторону. Русси и не собирался испытывать судьбу. Вместо этого он, словно олимпийский метатель молота, что было сил раскрутил принесенный с собой мешок и швырнул его через стену на польскую сторону.

Мешок взмыл вверх и перелетел через ограждение. С бешено колотящимся сердцем Мойше прислушался. Серебряный подсвечник он обернул тряпьем, поэтому вместо лязга послышался негромкий, глухой удар о землю. Мойше напрягся, чтобы уловить звук шагов на той стороне. Сейчас все зависело от честности того поляка. Если парень просто хочет украсть подсвечник, то запросто может это сделать. Если же надеется подучить еще, то выполнит условия, о которых они договорились на улице Лешно.

Ожидание тянулось подобно рядам проволоки на стене я имело столько же колючек. Как ни вслушивался Мойше, он не слышал ни звука с той стороны. Могло случиться, что немцы арестовали ушлого поляка. Тогда драгоценный подсвечник будет валяться, пока на него не набредет какой-нибудь прохожий… И получится, что Русси швырнул коту под хвост одно из последних остававшихся у него средств к существованию.

Невдалеке что-то мягко шлепнулось на булыжники мостовой. Русси бросился туда. Тряпки, скреплявшие его изношенные до дыр башмаки, делали шаги почти бесшумными.

Мойше схватил мешок и нырнул в темноту. Еще на бегу сильный, дурманящий запах мяса заставил рот наполниться слюной. Мойше мгновенно расправился с бечевкой и заглянул внутрь, прикидывая мясо на вес. Конечно, не полкилограмма, как ему обещали, но что-то около этого. Мойше ожидал, что поляк положит еще меньше.

— Конечно, можно пожаловаться на обман в СС, — горько усмехнулся Русси. — Но пусть это делает кто-нибудь Другой.

Его жена Ривка, их сын Рейвен (и, между прочим, он сам) смогут продержаться еще немного. Слишком поздно для маленькой Сары, слишком поздно для родителей жены и его собственного отца, которые не вынесли голода. Однако втроем они смогут протянуть еще.

Мойше облизал пальцы. Сладкий привкус на языке отчасти был вызван тем, что мясо оказалось испорченным (не слишком, ему доводилось есть мясо гораздо более тухлое), а в остальном объяснялся тем, что это была свинина. Раввины в гетто давным-давно отменили запреты на употребление нечистой пищи, но Русси до сих пор испытывал чувство вины, когда ему приходилось есть свинину. Некоторые евреи предпочитали голодать, только не нарушать закон. Если бы Русси был одинок, наверное, последовал бы их примеру, но, поскольку на нем лежит забота о близких, он постарается выжить. Он обсудит это с Богом при случае.

«Как лучше всего приготовить мясо?» — раздумывал Мойше. Единственным решением оставался суп: его хватит на несколько дней, и мясо уберет вкус гнилой картошки и заплесневелой капусты.

Он запустил руку в карман и нащупал пачку злотых, которых при необходимости хватит, чтобы подкупить еврея-полицейского, если его заметят в этот неурочный час. Помимо этого, деньги мало на что годились: на банкноты еду не купишь, особенно в гетто.

— Нужно возвращаться, — шепотом напомнил себе Русси. Если через пятнадцать минут после прекращения действия комендантского часа он не вернется на фабрику, к своей швейной машине, то какой-то другой отощавший еврей возблагодарит Бога, давшего ему возможность занять место Мойше. А если и вернется вовремя, но окажется слишком усталым, чтобы выполнить норму по пошиву немецкой военной формы, тогда ему недолго сидеть за машиной. Узкие руки Мойше были созданы для измерения пульса и удаления аппендицита, но сейчас именно сноровистость в обращении с тканью и нитками позволяла хоть как-то поддерживать жизнь.

— Господи! Сколько же еще будет продолжаться все это?! Он не боялся стать жертвой неожиданного убийства — оно проникало в гетто с каждым появлением там немцев.

Но не далее как вчера на фабрике от скамьи к скамье ползли слухи. Говорили, что гетто в Люблине перестало существовать: тысячи евреев вывели оттуда и… каждый дорисовывал картину сообразно собственным кошмарам.

У Русси его «и…» представало в виде скотобойни, куда вместо скота сгоняли людей. Он хотел бы ошибиться, но слишком много повидал за последние годы, слишком много еврейских трупов валялось на тротуарах, пока наконец их не связывали, словно дрова, и не увозили.

— Бог Авраама, Исаака и Иакова, — тихо прошептал Мойше, — прошу Тебя дать мне знак того, что Ты не оставил Свой избранный народ.

Как и десятки тысяч соплеменников, Русси ежечасно возносил молитвы, возносил их потому, что это был единственный способ, каким он мог повлиять на свою судьбу.

— Прошу Тебя, Господи, — вновь прошептал он, — пошли мне знак!

И вдруг посреди ночи в Варшавском гетто наступил день. Мойше Русси застыл в неописуемом удивлении, глядя на раскаленную, словно солнце, точку света, вспыхнувшую в кромешно-черном небе.

«Подсветка с парашюта», — подумал он, вспомнив немецкие бомбардировки.

Но то была не подсветка. Огонь был больше и ярче любой подсветки: его одного хватило, чтобы во всем гетто, во всей Варшаве, даже во всей Польше стало светло как днем. Огонь висел в небе, не двигаясь, на что не способны никакие осветительные ракеты.

Медленно-медленно точка света подернулась дымкой и начала менять цвет — от режущего глаза темно-фиолетового до белого и потом Желтого и оранжевого. Сияние дня постепенно уступило место закату, а затем сумеркам. Две-три сбитые с толку птахи принялись было щебетать и снова умолкли, будто сконфуженные тем, что их одурачили.